Знамя, 2008 № 08

Здесь хочется обратиться к другой книге о Толстом, вышедшей годом раньше. Это обширная монография об эмигрантском периоде жизни писателя¹, написанная его внучкой Еленой Дмитриевной Толстой, преподающей русскую литературу в Иерусалимском университете. Она приводит рассказ Тэффи: “Я виделась с Толстым в Берлине… Стал жаловаться: …Я иссяк. Мне писать не о чем. Мне нужны русские люди и русская земля. Я еще много могу сделать, а здесь я пропал”. Она же ссылается на другого эмигрантского журналиста и писателя - В. Крымова, который пишет: “Я уверен, что никаких вех он не сменял, потому что и прежде никогда, на всем его жизненном пути, никаких вех не было, был большой талант, стремление стать большим писателем”. Елена Толстая заключает: “Конечно, не вошедшая в поговорку любовь к достатку, комфорту и т.д., а прежде всего честолюбие, жажда первенства подталкивали Толстого к поискам новой яркой роли, в которой он не имел бы соперников”.

Не то чтобы Варламов этого сугубо творческого мотива не учитывает. Он, как и Е. Толстая, цитирует, к примеру, Ф. Степуна, считавшего, что возвращение писателя на родину было продиктовано “живой тоской по России, правильным чувством, что в отрыве от ее стихии, природы и языка он как писатель выдохнется и пропадет”. Однако акцент он делает все-таки на меркантильных причинах, тогда как Толстая настаивает на творческих. Тут важно отметить, что как автор она не страдает синдромом родственницы и весьма объективна в оценках и суждениях. Достаточно привести названия некоторых глав ее книги: “Алексей Толстой как мастер халтуры”, “Фило- и антисемитизм Алексея Толстого”. Изучив большой корпус текстов, относящихся к журнально-газетной публицистике (начиная с однодневной газеты “Слову - свободу!”, выпущенной в Москве в декабре 1917 года, и “Одесских новостей” за 1918 год, и кончая многочисленными эмигрантскими изданиями), она открывает читателю неизвестного, досоветского Толстого, активно сотрудничавшего в антибольшевистской прессе.

“Нам трудно представить, чем были Толстой и его творчество для читателя в России и в эмиграции к моменту его “смены вех”, - пишет она. - Если бы речь шла только о карикатурном обжоре и беспринципном рваче, какой встает со страниц современных сочинений, непонятны ни гнев, ни боль современников, узнавших о его “отступничестве””.

Варламов, между тем, пишет, что, не вернись Толстой в Россию, останься за рубежом навсегда, “и могло бы так статься, что не только Иван Алексеевич, но и Алексей Николаевич получил бы Нобелевскую премию”.

Очередная гипотеза автора, лишенная реального содержания. Кстати, второй русский претендент на Нобелевскую премию в эмиграции был - Мережковский, но ведь не дали! А самое главное: написал бы Толстой своего “Петра”, живя в эмиграции? (Очевидно, этот роман имеет в виду Варламов, хотя и не называет). Он ведь еще и потому уехал, что хотел быть первым и единственным, а в Париже при наличии там Бунина рассчитывать на это не приходилось. В России, хоть и не сразу, но первым он все-таки стал. И премию свою получил, даже две, правда, Сталинские…

В начале книги Варламов признает, что “написать не внешнюю, богатую, пеструю, шумную и захватывающую биографию “третьего Толстого”, а биографию внутреннюю, понять движения его души непросто”. Можно констатировать, что автору и не удалось этого сделать. Он написал биографию именно “внешнюю и пеструю”, а в душу своего героя так и не проник (да и возможно ли?).

Но как ни уклоняйся от прямых оценок и выводов, а в конце книги их все равно придется сделать.

Елена Толстая, отвергая оппозицию “белый - красный”, пишет: “…амбивалентность была его постоянной чертой, он с самого начала право-левый, националист и демократ…”. И называет своего деда принципиальным центристом, “с позицией достаточно широкой, позволявшей ему сохранять отношения и с “крайне левым” Эренбургом, и с “крайне правым” Буниным”.

Варламов находит другой выход из положения. На протяжении всего повествования он не раз отмечал “театральность” поведения Толстого: мол, он всегда играл какую-то роль, “никогда не снимал маску беззаботного и успешного весельчака”. И хотя автор оговаривается, что на самом деле Толстой был фигурой “куда более сложной”, все же, часто не находя убедительного объяснения тому или иному его поступку, пишет, что это было… “актерство”.

“Лукавил? Врал? Лицемерил? - спрашивает он и сам отвечает: - Играл”. “Не злодеем он был, не лакеем, не негодяем, а шутом”. Одна из последних глав так и называется - “Красный шут”.

Общий итог биографии Алексея Толстого в версии Алексея Варламова: родился графом - умер шутом. Для автора позиция, может, и удобная. Ни за белых, ни за красных. Ни вашим, ни нашим. “Что с Алешки возьмешь?” (Бунин). Шут!..