Знамя девятого полка

Петербургская шпалерка и Орловский централ, Пугачевская башня московских Бутырок и все сибирские пересылки до самого Нерчинска были ему знакомы не только понаслышке.

Недоучившийся студент, политкаторжанин, комиссар матросского батальона в гражданскую войну, он повидал мир со всех сторон, и за плечами у него было что вспомнить.

Но в такой тюрьме ему сидеть еще не приходилось. Только войдя вслед за Шмелевым в низенькую и темную камеру, рассчитанную душ на шесть, а вместившую все пятьдесят, комиссар крякнул.

Жидковатый северный рассвет просачивался сквозь давно не мытые стекла, крест-накрест перечеркнутые железом. Мутны и также затянуты железной сеткой матовые груши фонарей в коридорах.

Камера ?8 спала бредовым предутренним сном.

Пахло газовой смолой, карболкой – всегдашним мрачным душком тюрем, казарм и околотков. Казалось, липкий воздух можно было взять в руки и выжать, словно мокрое, грязное полотенце.

Третьяков посмотрел на Ванюшку Корнева, похрапывающего на нарах рядом, и горько покачал головой – так вот какой университет вместо Ленинградского приготовила мальчишке жизнь. Но что поделать – это была его же собственная, Андрея Третьякова, жизнь, только повторяемая с поправкой на сороковые годы века.

Капитан-лейтенант Шмелев, положив тяжелую, дважды раненную голову на кулак, подобрав под себя ноги, сидел на голых нарах.

– Н-невод, товарищи военные моряки… – сквозь зубы неожиданно протолкнул он, уставясь на разлинованный решеткой мутно голубеющий прямоугольник окна. Вздохнул, поправил грязный сбившийся бинт на голове.

Пораженный неожиданным сходством, шепотом повторил:-Невод… Слышите, товарищ Третьяков? Или вы спите?

– Слышу. Вы… случаем, не бредите, дружище? – не открывая глаз, но совершенно бодрым голосом мягко отозвался комиссар.

– Нет, не брежу, Андрей Федорович, просто вспомнил, читал, что ли, где-то: в царское время шпана, кобылка каторжная, так тюремное окошко называла: невод… Посмотрите-ка на решетку-то… только сейчас до меня дошло.

Где-то внизу, у самого входа, прошаркали шаги нескольких человек. Скрип подметок внезапно прервался каким-то дробным, раскатистым стуком – в асфальт тюремного коридора ударило железо.

– А знаете, с винтовочками идут. Не тюремщики – конвой, – первым догадался Шмелев. – Слышали, как затыльниками-то в камень шарахнули?

Наклонив лобастую голову, капитан-лейтенант прислушался, криво усмехнулся: – А не по наши ли это души, товарищ Третьяков? Случаем, говоря по старинке, не в расход ли нас с вами хотят пустить?

Шаги, поднимаясь по лестнице, звучали все ближе. Вот на повороте лестничной площадки совершенно отчетливо столкнулось в тесноте и лязгнуло оружие.

Комиссар пожевал губами, точно пробуя догадку на вкус, поморщился и с сомнением покачал головой:

– Это без единого-то допроса? Едва ли. По-моему, мы затерялись в сумятице наступления и о нас, как об остатках тысяча девятьсот сорок первой стрелковой, попросту забыли… Вот только, если наши где-нибудь прорвались? Нет, и это исключено, все-таки паника была бы…

Простуженными голосами запели пружины запоров. Дверь открылась, и в мертвом матовом свете коридорного фонаря тускло блеснули штыки и каски конвоя.

В камеру вошел человек – ничем не примечательный, среднего роста, в зеленом.

Безразличным взглядом светлых глаз он обвел нары, вповалку лежащих на них людей. Едва заметная ехидная усмешка скользнула по его плотно сжатым губам. Сказал негромко по-русски:

– А ну, поднимайсь! Как вызовут – п-пулей вылетай! До последнего…– и вдруг, непонятно отчего стервенея, гаркнул, вскидывая голос на неожиданно высокую ноту: – Чтэ?! Ас-собого приглашения ждете, господа колхозные дворяне?

Третьяков, любивший наблюдать за людьми, сразу определил:

– Из бывших… – и тут же стал понятен и желчный яд усмешки и необъяснимая вначале ярость изменника. Этот сам сидел, и не раз. Ох, и солона же, видно, ему пришлась диктатура пролетариата.

На нарах зашевелились. Люди мрачно, молчком, стараясь не смотреть на вошедшего, начали подниматься, пеленать ноги портянками. В камере сразу стало тесно.

…Зоркие глаза рулевого послужили Ивану Корневу и здесь… А лучше не было бы у него этих острых и светлых глаз хозяина морского горизонта. Тяжело было смотреть ими.

Сквозь пыль, поднятую колонной пленных, через всю улицу Иван прочел набранное дюймовыми буквами:

«Заняты города: Ямбург, Холм, Белая Церковь, Елисаветград, Голтва. Победоносное продвижение немецких войск на всех фронтах продолжается…»

Иван посетовал вполголоса, горько:

– Эх, что же ты не взяла меня, пуля?

Порывисто вздохнул Джалагания, нахмурился Шмелев, спросил недовольно: «Опять за старое?», а Егор Силов сказал протяжно и густо: – Куда торопишься? Возьмет еще… Она ведь дура.

– Ты в какой-то институт собирался после службы? – вдруг отчужденно и строго, точно не они раз и навсегда, еще во время совместной службы на «Мятежном», уже обсудили этот вопрос, спросил Ивана Третьяков.

– В университет, товарищ полковой… то есть Третьяков…– озадаченный непривычной суровостью тона, шепотом горько сознался Иван.