Знамя девятого полка

– И-эх! Попали на баржу с номером девятым! – с отчаянной и мрачной веселостью пропел Иван и, еще от дверей занимая место, с маху швырнул бушлат на верхние нары. Все подбиралось одно к одному, не хватало только своей же, советской торпеды в борт этого каботажного ветерана.

Иван открутил медную задрайку иллюминатора и, рискуя получить пулю в затылок, по самые плечи втиснулся в его круглую пробоину.

Впереди были сумерки, неизвестность и, хотя одним заливом предстояло плыть более суток, просторное и наполненное широким штормовым ветром слово «океан» необычайно взволновало Ивана. Но на что ему, запертому в пустом трюме, теперь был и океан?

Река размеренно, ряд за рядом, гнала мелкие курчавые волны в залив, в Балтику.

Иван зажмурил глаза и сразу увидел другое, бывшее еще в тридцать седьмом, ровно за> год до призыва, после окончания десятилетки.

…Краны Северной верфи стальной вышивкой нависали над окраиной в белесом мареве июньских ночей. Корневы только что переехали в Ленинград.

Отмыв въедливую пыль литейной, пообедав и переодевшись, Иван бросал через плечо ремень своего уже известного на всю заставу баяна. Опытные люди лишь по одному тому, как он клал руку на гармонь, признавали в нем мастера. Любая гармоника оживала в его руках, говорила чистым и звонким голосом. Играл он, склонив голову к самым ладам, встряхивая русыми волосами. Таким его и увидела в первый раз Елка на вечере заводской самодеятельности.

Ванюшка нахмурился и, угрожающе буркнув: «Опять за свое?», плюнул в толкущуюся под бортом мутную воду и отошел от иллюминатора.

Шмелев, освобождая ему место на нарах рядом с собой, сам не зная почему, оказал давно забытым языком своей юности, односложно и мрачно:

– Плюнь, старшина. Подумаешь, океан. И попомни: не навек его у нас забирают. Будем еще на нем хозяевами. Выживем – еще и в кругосветку сходим. Факт…

5

…Полотнище было из очень прочного двойного шелка, такого тонкого, что если свернуть его потуже, то весь метр материи можно было. протащить сквозь перстень.

«Девятый Кронштадтский полк морской пехоты» – было отпечатано золотом на середине полотнища. Даже измятое, перечеркнутое потеками пота и грязи, полковое знамя, казалось, излучало какой-то волнующий свет, так багрян и ярок был его неизносный шелк.

Третьяков задумчиво разглаживал складки знамени, словно лаская эти многострадальные рубцы. Золоченый галун по углам тонкого полотнища почернел, стал как бы железным. Звезда казалась не вышитой – откованной из целого куска металла. Все, кроме пылающего шелка, посуровело, почернело.

Глубокой ночью все пятеро, тесно сдвинув головы над скрытым от посторонних глаз знаменем, сбились в кучу на нарах в самом дальнем углу трюма. Вот так-таки потянуло людей глянуть на то единственное, что теперь оправдывало их существование перед погибшими однополчанами.

– Где же нам его держать-то ненадежнее? – очнувшись от тяжелого раздумья, шепотом спросил Иван Корнев.

Джалагания сердито сверкнул на него в полутьме своими южными, почти негритянскими белками.

– На груды дэржать. Гдэ больше знамя дэржать?

– А обыск?

Коста выдохнул весь воздух из легких, надулся и не нашел что ответить – все его представления о красоте воинского подвига опрокидывало одно короткое и тупое слово – плен.

Третьяков примиряюще усмехнулся.

– Да на груди только в романах знамена спасают. А тут деловое решение нужно. Пожалуй, лучше всего в бушлат вшить.

Тогда Шмелев, не говоря ни слова, снял с себя бушлат и, достав из каблука обломок лезвия безопасной бритвы, принялся подпарывать суконную подкладку. Сказал уже минутой позже, деловито и ровно:

– Старшины, от света!

Вшивали знамя между сукном бушлата и его ворсистой, теплой подкладкой часов до двух ночи, в потемках, по очереди, почти на ощупь.

– Никак ремонтируетесь, морячки?-вдруг сочувственно спросил кто-то из красноармейцев с другой стороны нар.

– Согласно уставу. Суббота сегодня,– солидно ответил за всех самый младший.

– Дружные они, матросы. Не то что наш брат… – с завистью вздохнули на нарах и опять замолчали.

Только поскрипывало, прогибаясь, корабельное железо.

Потом все пятеро долго осматривали бушлат, прощупывали швы, плечи, карманы – но потертый, черный, на двенадцати позеленевших медных пуговицах с якорями бушлат Шмелева ничем не отличался от остальных.

– Рост у всех один – второй. Носить будем по очереди, – пряча безопаску в стоптанном каблуке, командно определил Шмелев и, любуясь чистой артельной работой, еще раз встряхнул бушлат на вытянутой руке: – Теперь пусть хоть с собаками ищут. Пошивочная не хуже главвоенторговской.

Третьяков вздохнул глубоко и мечтательное

– А дай бы бог, с собаками-то… Представляете картину: глухой лес, мы идем, как под Волосовом, цепочкой. Только без конвоя. И обязательно с оружием. И нас ищут с собаками. Ищут и не могут найти.

Глаза комиссара были озорные, светлые, совсем молодые: человек верил в свое знамя.

Шмелев, блаженно зажмурясь, сдавил его локоть, и этот быстрый жест был похож на короткое рукопожатие.

Сказал капитан-лейтенант уверенно и громко: