Знамя девятого полка

Он вспомнил давнюю ночь в районной тюрьме на берегу залива, далекий раскат обутых в железо прикладов по каменным плитам, уверенную усмешку комиссара…

Шаги постукивали вдалеке, заглушенные шепотом и шипением пара в котлах, через одинаковые промежутки; обутые в железо затыльники винтовок, почти так же, как и в ту давнюю ночь, отсчитывали расстояние. Хрустнул антрацит под рукей.

– А? Что? Солдаты? – сиплым спросонья шепотом спросил Иван.– Неужели горим?

– Да еще и с каким дымом…– только и прошептал Шмелев, быстро садясь на уголь и уже начав выгребать его из-под себя руками.– Закапывайся в чернослив. Э! Все равно не успеть. Где тут лом был?

Но бравурный и беспечный свист, раздавшийся секундой позже, понудил капитан-лейтенанта сокрушенно чертыхнуться и покачать головой.

– Эх, не те уж нервы, что до войны были. Все переклепывать надо.

Насвистывали, как и было условлено, знакомое еще по имению профессора Стаксруда: «Да, мы любим эту страну».

– Фуй-фуй-фуй, я взмок и едва дотащил. Здесь без малого весь Гельсингфорский арсенал, целая тонна,– по-немецки сказала темнота голосом Фридриха Бергстрема.– Все в порядке, геноссен. Под килем каких-нибудь пять футов. Хендриксен прижался к берегу как только возможно. Собирайтесь. Ларсен у каюты «попугая», Кнуут на носу, Олаф у полупортика. Сейчас будем делать станцию, как говорят гидрологи или гидрографы, я их, прошу прощения, вечно путаю…– Фридрих был нервно возбужден и весел.– Вместо лота Томсона за борт идут русские товарищи Шмелев и Корнев. Одевайтесь, время.

Он осторожно прислонил к борту что-то металлически твердо скребнувшее по железу переборки, и прямо на грудь Ивану обрушился какой-то мягкий и тяжелый тючок.

Охнув, Иван быстро поднялся и широко раскинул руки, разминая все кости и сухожилия. Трюмное сидение кончилось, впереди опять были жизнь и смерть и вольный, летящий над миром ветер.

Уже в кочегарке, в тревожно подергивающихся, словно вспышки далеких выстрелов, отсветах топок, Шмелев скептически оглядел вытянувшегося перед ним рослого «финского» пехотинца – от козырька каскетки до низеньких и широких сапог и сам, вскидывая на ремень финскую винтовку, сказал довольно:

– Ну что же? В общем похож. Только высоковат чуть-чуть, вершка два-полтора лишних…

– О да, мадам Суоми теперь уже редко родит таких крупных, зи деградирт,– так же довольно и веско вставил ученое словцо и Бергстрем.

– А вам так совсем не идет солдатское…– так же скептически от козырька до подметок оглядывая Шмелева, определил Иван.-Тусклый вы в нем, товарищ капитан-лейтенант, то ли дело синее да белое.– Шепотом, хотя вокруг были только свои, признался:– А я все ж таки тельняшку-то под лягушачьим оставил, мало ли что. Я ее как пропуск предъявлю, чтобы сразу-то не ошиблись…

– Н-да-а-с, пока рта не раскрыли, действительно вполне натуральная финская пехота…– озабоченно бормотал Шмелев, идя котельным коридором.– А что отвечать будем, если кто на берегу что спросит, убей не знаю. Придется, верно, по-немецки выкручиваться: бежали, мол, из русского плена и вот в девятнадцатом, скажем, егерском… А что он за девятнадцатый егерский, где расквартирован, кто командиром – сейчас на виселицу – понятия не имею. И почему по берегу в одиночку шляемся – не знаю. Утешение одно – выбирать не из чего…

…Крепкий шквалистый ветер был старым знакомым, почти земляком. Ероша и вспенивая рябую мутную воду, крылато летел он над

Маркизовой лужей от самых Гельсинок. Мутные сумерки белой ночи дымом нависали над водой. Светало. Квадрат открытого полупортика казался испорченной неопытным любителем фотографией – так все стерто и мутно было в этом квадрате.

Шторм-трап, переброшенный через борт, раскачивался над взволнованной серой водой. До низкого берега было не больше мили. Он расплывчато и плоско налезал слева.

Торопливым шепотом стали прощаться.

– Всего, Фридрих, всего товарищ Бергстрем, всякой тебе удачи, жить тебе полтысячи лет. Ауф видерзеен, камрад Ларсен, до скорого – в Ленинграде или в Осло.

Торопливо жали друг другу руки, похлопывали по широким плечам, по спинам, улыбались тепло и взволнованно – мировое братство смоленых душ не упразднила и война.

– Ну, святой Миколай, выручай греков…– по старинке пошутил Шмелев и занес было ногу над фальшбортом.

– Разрешите, товарищ капитан-лейтенант,– шепотом, но твердо сказал Иван,– вы командир, вам еще миноносцы водить.

Спорить над бортом не стали, и Иван, вместе с винтовочным ремнем прихватив рукой и сердце, так торопливо оно застучало, лишь только знакомая серая гладь Финского залива глянула в открытый полупортик, полез за борт. Однако теперь задержали его.

– Шнапс. Шнеллер,– коротко и деловито сказал уже простившийся с ним Бергстрем, вкладывая ему в пальцы тяжелую бутылку, и, увидев, что Иван шарит по боку, разыскивая карман, задержал его руку.

– О, не беспокойтесь. У вас две фляги. А это специально от холода,– быстро сказал он по-немецки Шмелеву.

– Тяни здесь,– распорядился из-за плеча норвежца Шмелев,– девять градусов с половиной в воде-то.