Знамя над рейхстагом

Минигалий Николаев, поджидавший нас у въезда на улицу, показал дом, где оборудовался наблюдательный пункт для оперативной группы. Я поднялся на второй этаж изящного каменного коттеджа. Вышел на крохотный, прилепившийся к стене балкон. И тут справа от дома стали видны улицы, по которым отходили, отстреливаясь, вражеские солдаты. Бинокль позволил различить, что одни из них были в обычной армейской форме, у других форменная одежда смешивалась с гражданской, на третьих поверх обычного штатского платья виднелись ремни и подсумки. По-видимому, это были фольксштурмовцы.

Бой они вели неумело, мешая друг другу. Скопилось их между домами видимо-невидимо. Поэтому наши подразделения продвигались очень медленно.

- Григорий Николаевич! - позвал я Сосновского. - Посмотри вон туда. Видишь, Мочалову развернуться не дают? Подкинь огоньку.

Сосновский сделал пометки на планшете и пошел к телефону. Вскоре дом, в котором мы находились, вздрогнул от артиллерийского залпа...

Если б я тогда находился не на балконе двухэтажного здания, а на некой воображаемой вышке, с которой можно окинуть взором всю фашистскую столицу, то увидел бы, что Берлин уже зажат в клещи. С северо-востока в его пригороды вторглись соединения 3-й и 5-й ударных армий. В южных пригородах вели бои войска 1-го Украинского фронта. И жизнь огромного города, скованного предсмертным ужасом, замерла. Прекратили работу последние предприятия - не стало топлива и электричества. Население перешло на голодный паек - продовольственные склады, расположенные на окраинах и в пригородах, оказались либо в наших руках, либо в зоне действия нашей артиллерии. Ближайшие подручные Гитлера - Геринг и Гиммлер - бежали из столицы...

Но ничего этого я, понятно, не мог ни видеть, ни знать. Широта открывавшегося мне мира ограничивалась обзором дивизионного НП, докладами подчиненных командиров и распоряжениями из корпусного штаба. В напряженной, изменчивой обстановке это и заполняло весь объем внимания, отпущенный природой одному человеку. И по мере сил я пытался направлять события в отведенных мне масштабах.

К вечеру большая часть Карова была в наших руках. Наступление вели 469-й и 674-й полки. 756-й полк я еще днем вывел во второй эшелон. Он сильно устал, понес большие потери. Федору Матвеевичу Зинченко было приказано преобразовать три поредевших батальона в два. Остатки 1-го батальона, которому досталось больше всего, слили с 3-м. Комбатом-1 стал Неустроев, комбатом-2 остался Боев.

Выведенный из боя полк расположился в пригородной роще. Я поехал туда, чтобы посмотреть, как у Зинченко идут дела, какое настроение у бойцов. Теплый пасмурный день был на исходе. На деревьях трепетала молодая листва. Под ногами шуршали прошлогодние прелые листья. Но их тленный запах не мог заглушить аромата свежей зелени. И в красках, и в запахах весна господствовала безраздельно. Даже близкое и почти неумолчное громыхание больше напоминало первый гром, чем звуки упорного боя.

Звучат команды, бойцы быстро занимают свои места.

- Товарищ генерал, первый батальон построен! - докладывает Степан Неустроев. Невысокий, щупловатый двадцатитрехлетний капитан не производит впечатления этакого отца-командира. Но как вспомнишь про его пять ранений, про трудный путь от взводного до батальонного, как глянешь на внушительный "иконостас" на его груди, на вытянувшуюся в положении "смирно" фигуру, - он и ростом кажется выше, и чувствуется в нем солидность бывалого и авторитетного человека.

В строю заметен рослый грузноватый Иван Гусельников. Этот капитан со своей ротой отчаянно сражался под Шнайдемюлем. Среди его бойцов многие с повязками, с бинтами в бурых пятнах запекшейся крови. Они и под Кунерсдорфом не жалели себя и в последние дни все рвались вперед.

- А ведь некоторым из вас, товарищи, не мешает подлечиться. Верно?

В ответ - молчание. Потом голос какого-то забинтованного солдата:

- Это после Берлина, товарищ генерал! Тогда - хоть в госпиталь, хоть куда.

- А еще лучше - домой! - добавляет кто-то.

- Верно! - поддерживают его.

Домой! Это слово я, пожалуй, впервые услыхал произнесенным так просто, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся и совсем близком. И ведь верно! Как-то до сих пор о том, что скоро предстоит самое важное, самое долгожданное - возвращение в родные гнезда, - говорили мало. А если и случалось, то с оттенком гадательным или мечтательным. И вдруг наступил момент, когда отчетливо, осязаемо почувствовалось, что война подошла к концу, что мы стоим на пороге новой жизни - без стрельбы, без нечеловеческих лишений, без неуверенности в том, что завтрашний день ты встретишь живым.

В тот вечер, вернее, уже в ночь Артюхов возвратился с совещания начальников политотделов, на которое их созывал член Военного совета армии. Войдя в коттедж, он с порога объявил:

- Вот, товарищ генерал, Знамя нам вручили, - и показал скрученный в трубку и обернутый бумагой сверток, из которого торчало длинное древко.

- Что за Знамя?