Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

Линия, которую Левшин провел около 51-й параллели, отделяла ту часть Казахской степи, которую он посчитал наиболее плодородной и наименее песчанистой, от менее перспективных районов к югу; вторая область с ограниченным плодородием простиралась примерно до 48-й параллели [Там же: 14–15]. Подавляющее большинство царских наблюдателей, хотя и с меньшей точностью, проводило такое же разграничение между плодродной северной зоной с ее буйной растительностью и «бесплодным» югом (см. [Андреев 1998: 48; Назаров 1821: 4; Ханыков 1844: 13–15])[53]. Почва выше этой линии – ценный чернозем, высокое содержание гумуса в котором обещало плодородие и годы хороших урожаев [Рычков 1772: 78–79; Шангин 1820:6–7; Ягмин 1845: 18–19]. Далее к югу почва становилась беднее, богатый гумус сменялся песчаными, каменистыми почвами или солончаками [Гавердовский 1823:36–37; Ханыков 1844:15]. Эти характеристики почвы оказали очевидное влияние на флору обоих регионов. На севере царских наблюдателей радовала возможность ввести формы земледелия, аналогичные практикуемым в европейской части России [Левшин 1832, 1: 39–40][54]. Юг, напротив, был богат в лучшем случае зарослями тростника и трав, возможно, полезными для казахов, но однообразными и скудными на посторонний взгляд[55]. Менее объяснимой была предполагаемая разница между западом и востоком, регионами, полностью подчиненными соответственно генерал-губернаторствам Оренбурга и Западной Сибири, которые я буду называть «оренбургскими» и «сибирскими» казахскими степями. Восточно-Казахская степь с достаточно плодородными почвами могла похвастаться обширными территориями, покрытыми лесом, и лишь ближе к своей восточной оконечности становилась каменистой и голой [Броневский 1830: 237–238]. В западной части, напротив, лесов было, по замечанию П. И. Рычкова, «весьма недостаточно» [Рычков 2007: 230]. Мне не удалось найти попыток объяснить такое различие, но отсутствие деревьев даже в лучших частях Оренбургской степи представлялось проблемой, требовавшей решения, и серьезным фактором, ограничивавшим тогдашние и будущие перспективы использования степи.

Еще одним общим ограничивающим фактором было отсутствие и неравномерное распределение источников пресной воды. В этом плане север также опережал прочие районы: северные речные долины были наиболее перспективны для возделывания зерновых, так как обеспечивали посевы влагой, а людей и рабочий скот – питьевой водой. К сожалению, пишет Левшин, за исключением нескольких первостепенных рек (Урал и Иртыш) и их основных притоков (Илек, впадающий в Урал; и Тобол и Ишим, впадающие в Иртыш), подавляющее большинство рек «текут только весною и в начале лета» и «пересыхают к осени» [Левшин 1832,1:125–126]. И оренбургская, и сибирская степи, таким образом, могли похвастаться только одной большой рекой и несколькими второстепенными, увеличивавшими плодородность земель, – полоски жизни в мертвом пейзаже[56]. К югу из-за засушливости климата сток даже довольно крупных рек уменьшался, и пребывание в долинах летом было «очень неудобно даже и для кочевого народа» [Там же: 21]. Самые крупные водоемы со стоячей водой (Аральское и Каспийское моря на западе, озеро Балхаш на юго-востоке) находились посреди крайне негостеприимных пустынь; более мелкие были непригодны для питья и недолговечны; их можно было использовать только как источники соли[57]. Хотя некоторые водоемы, в особенности река Сырдарья, Аральское и Каспийское моря, давали надежду на коммерческое судоходство, в подавляющем большинстве ученые и путешественники сходились на том, что в южной части Казахской степи было бы трудно выживать привычными для русских способами, и тем более преуспевать (см. [Там же: 106–107])[58].