Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

Разумеется, до XIX века нигде в мире не практиковались всеобщие переписи населения, но царские наблюдатели считали особенно трудным производство знаний о людях «полудиких, которые… беспрестанно переносят с места на место жилища свои и которых одно слово “перепись” может привести в волнение» [Левшин 1832,3:6]. Таким образом, именно кочевой образ жизни местного населения, а не общая слабость «фронтирного государства», был причиной скудости имеющихся данных о численности и благосостоянии казахов. При оценке численности населения основное внимание уделялось количеству боеспособных мужчин, которое каждый жуз мог выставить на поле битвы, и даже эти цифры сильно варьировались: от 30 до 70 тыс. человек в Среднем жузе; примерно 30 тыс. в Младшем жузе (хотя под наблюдение попали только 20 тыс.); даже в маловероятном случае, если бы два жуза полностью объединились, общая численность составила бы 100 тыс., а то и меньше[63]. Еще менее надежными были сведения о благосостоянии кочевников, которое сторонние наблюдатели могли оценить только в порядках величин и в общих чертах. Казахи, как представлялось, были далеко не так богаты, как (по их собственным утверждениям) в прежние времена [Левшин 2005: 155], но верхушка их все еще держала огромное количество скота: 1000–3000 овец и «часто» 1000–2000 лошадей [Рычков 1887:198–199,208-209][64]. На основе этих статистических данных складывалось расплывчатое представление о малочисленном населении, ведущем кочевой образ жизни; некоторые чрезвычайно богаты, другие настолько бедны, что даже не имеют скота и не могут кочевать[65].

Из-за смены времен года и скорости, с которой домашний скот поедал траву, казахи совершали несколько крупных кочевий в год. Ханыков описал это своим витиеватым слогом:

Когда солнце весенними лучами освободит Северные Степи от снегового савана и вызовет из обновленной земли на короткую жизнь сочные травы, Киргизы и стада их спешат запастись силами, чтобы переносить тяжкие ощущения прочих времен года. Но довольство их продолжается недолго. В начале мая самые привольные части степной поверхности редко когда не представляют печального вида желтой равнины, покрытой пригоревшею от солнца травою; тогда Киргизы еженедельно должны переносить свое легкое жилище с места на место и, скитаясь по берегам речек и ручьев, только беспрестанною подвижностью спасать стада и себя от голодной смерти [Ханыков 1844: 56].

Осень тоже была засушливым периодом, в который люди были заняты подготовкой к зиме – времени ограниченной мобильности, самому тяжелому и опасному времени года. В этом смысле надежными не были даже владения самых богатых кочевников: все зависело от наличия или отсутствия препятствий к передвижению и от капризов природы.

Хотя на «оседлый» взгляд сезонные кочевья могли выглядеть всего лишь беспорядочным блужданием, некоторые авторы царского времени достаточно хорошо понимали принципы, на которых основывалась система. С одной стороны, связи между отдельными жузами и конкретными территориями казались им более прочными, чем это сложилось исторически: Младший жуз занимал Оренбургскую степь и земли, граничащие с Каспийским морем, Средний – Сибирскую степь, а Старший имел пастбища в Семиречье и на территории современного Синьцзяна [Рычков 2007: 195][66]. С другой стороны, они считали, что род как подразделение жуза служил главным принципом структурирования казахской жизни, в том числе во время пастбищных кочевий, и имели четкое представление о предпочитавшихся этими родами летних и зимних пастбищах (каз. жайляу и кыстау соответственно) [Рычков 1887: 97-103][67]. Если царские чиновники не могли удерживать кочевников в границах государства, они, по крайней мере, знали, где их ожидать. Кроме того, они полагали, что эта ситуация стабильна и, что более важно, такая дележка пастбищ соответствовала более привычному для них территориальному делению.