Знание-сила, 1999 № 01 (859)

Между 19 января и 25 февраля 1730 года Москва действительно оказалась в преддверии решающей политической революции. Послепетровское поколение культурной элиты России повернулось, подобно декабристам, против самодержавия. «Русские, – доносил из Москвы французский резидент Маньян, – опасаются… самовластного управления, которое может повторяться до тех пор, пока русские государи будут столь неограниченны вследствие этого они хотят уничтожить самодержавие». Подтверждает это и испанский посол герцог де Лирия: русские намерены, пишет он, «считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение ее жизни составить свой план управления на будущее время… твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в которых еще не согласились: первая – следовать примеру Англии, где король ничего не может делать без парламента, вторая – взять пример с управления Польши, имея выборного монарха, руки которого были бы связаны республикой, и третья – учредить республику по всей форме, без монарха. Какой из этих трех идей они будут следовать, еще неизвестно».

На самом деле, не три, а тринадцать конституционных проектов циркулировали в том роковом месяце в московском обществе. Здесь-то и заключалась беда этого, по сути, декабристского поколения, вышедшего на политическую арену за столетие до декабризма. Не доверяли друг другу, не смогли договориться. (Заметим, что у декабристов конституционных проектов было три и противоречия между ними опять-таки оказались непримиримыми.)

Но не причины поражения российских конституционалистов XVIII века нас занимают. Ясно, что деспотизм не лучшая школа для либеральной политики. Занимает нас само это неожиданное и почти невероятное явление либерального, антисамодержавного поколения в стране, едва очнувшейся от смертельного сна деспотизма.

Оказывается вдруг, что драма декабризма – конфронтация имперского Скалозуба с блестящим, европейски образованным поколением Чацких, единодушно настроенным против самодержавия, против крепостничества, против империи, – вовсе не случайный, нечаянный, изолированный эпизод русской истории. Ибо у послепетровских шляхтичей тоже были предшественники, целое поколение предшественников. Слов нет, они куда менее блестящи и образованны. Их было легче обмануть, им было труднее договориться. Но поколение допетровских, боярских, если хотите, конституционалистов существовало в России еще за столетие до шляхетских. Оно-то откуда, спрашивается, взялось?

Профессор Пайпс, с которым мы схлестнулись в Лондоне на Би-би-си в августе 1977 года, говорил, что российский конституционализм действительно начинается с послепетровских шляхтичей. И происхождение его очевидно: Петр прорубил окно в Европу-вот и хлынули в патримониальную державу европейские идеи. Но как, спросил я, объясните вы в этом случае конституцию Михаила Салтыкова, принятую и одобренную Боярской думой в 1610 году, то есть во времена, когда конституционной монархией еще и в Европе не пахло? Откуда, по-вашему, заимствовали эту идею российские реформаторы в такую глухую и безнадежную для европейского либерализма пору?

Элементарный, в сущности, вопрос, мне и в голову не приходило, что взорвется он в нашем диспуте бомбой. Оказалось, что профессор Пайпс, автор «России при старом режиме», не только не мог интерпретировать этот факт в выгодном для своей позиции смысле, он просто не знал, о чем я говорю. А речь ведь шла не о какой- то незначительной исторической детали. Если верить Василию Осиповичу Ключевскому, конституция 4 февраля 1610 года – «это целый основной закон конституционной монархии, устанавливающий как устройство верховной власти, так и основные права подданных». Даже Борис Чичерин, уж такой ядовитый критик русской политической мысли, что до него и Пайпсу далеко, вынужден был признать; документ «содержит в себе значительные ограничения царской власти; если б он был приведен в исполнение, русское государство приняло бы совершенно иной вид».

Одного этого факта достаточно, наверное, чтобы опровергнуть «национальный канон», на который при всей его очевидной архаичности опирается тем не менее вся современная историография России. Суть его в том, что русская политическая традиция имеет неевропейский характер. Тойнби уверен в ее византийском происхождении. Тибор Самуэли вслед за Марксом считает, что она по природе татарская. Но во всех случаях одно и тоже: Россия унаследовала традицию восточного деспотизма. Однако канон этот решительно неспособен объяснить такой неожиданный политический прорыв, явившийся вдруг, «как беззаконная комета в кругу расчисленных светил», в непроглядной мгле восточной деспотии. На самом деле, ничем, кроме древнего, устоявшегося в России симбиоза европейской и деспотической традиций, объяснить его невозможно.