Знание-сила, 1999 № 01 (859)

Как твердо стояла тогда Москва за гражданские права! И как точно их понимала: раз беглец не учинил никакой шкоды, то есть не сбежал от уголовного преследования, он для нее политический эмигрант, а не изменник. Принципиально и даже с большим либеральным пафосом настаивала она на праве личного политического выбора. Разумеется, Москва лицемерила. Разумеется, оба правительства были в равной мере жестоки. Средневековье оно средневековье и есть. Но у нас-то речь о другом. О том, что магнитными свойствами, притягивавшими к себе людей из других, вполне благополучных западных земель, обладала тогда именно Москва, что бежали с Запада в нее, а не наоборот.

Конечно, могут сказать, что просто православные бежали с католического Запада в православную Москву Но как же объяснить тогда, что, едва свершилась в России самодержавная революция Ивана Грозного, стрелка миграции тотчас повернулась на 180 градусов и те же православные потекли вдруг из Москвы на католический Запад?

Все переменилось словно по волшебству, во мгновение ока. Теперь уже Вильно видит в беглецах из Москвы не «зрадцев», а вполне почтенных политических эмигрантов, а Москва, напротив, кипит злобой, объявляя их изменниками. Теперь уже она провозглашает, что «во всей вселенной, кто беглеца приймает, тот с ним вместе неправ живет». А король, преисполнившись вдруг либерализма и гуманности, снисходительно разъясняет Грозному царю, что «таковых людей, которые отчизны оставили, от зловоленья и кровопролитья горла свои уносят», пожалеть нужно, а не выдавать деспоту. И вообще, оказывается, выдавать политических эмигрантов, «кого Бог от смерти внесет», недостойно христианского государя…

Что же такое непоправимое случилось вдруг в середине XVI века в Москве? Что внезапно перевернуло с ног на голову культурную и политическую традицию, которую мы только что описали? Да то же примерно, что в 1917-м. Революция. Гражданская война. Беспощадное уничтожение накошенного за столетия интеллектуального потенциала страны. Конец ее европейской эры. Установление «гарнизонного государства». Цивилизационная катастрофа. С той лишь разницей, что та, первая катастрофа была еще страшнее большевистской. В ней при свете пожарищ гражданской войны и в кровавом терроре самодержавной революции рождалась империя и навсегда, казалось, гибла досамодержавная, доимперская, докрепостническая – европейская Россия.

Естественно, что, как и в 1917-м, новая империя нуждалась в новой идеологии. В результате и явились на свет мечты о «сверхдержавностп», о «мессианском величии и призвании», о «первостепенной роли в мире» (или «першей государственности», как тогда говорили). Те самые мечты, что так очаровали столетия спустя Достоевского и Бердяева.

Ирония истории заключалась, однако, в том, что даже террор опричной революции 1565 года, так же. как и красный террор семнадцатого, оказался не в состоянии доконать европейскую традицию. Опять и опять, как мы видели, поднимала она голову в конституционных поколениях XVII, XVIII, XIX и, наконец, XX столетия. Но ведь ничего больше и не пытался я здесь, собственно, показать. Кроме того, что, говоря о европейской традиции России, говорим мы не о чем-то случайном, эфемерном, невесть откуда в нее залетевшем, а напротив, о корневом, органическом, о чем-то, что даже в огне тотального террора не сгорело, что в принципе не могло сгореть, пока существует русский народ. Не могло, потому что Европа – внутри России.

На том и следовало бы, наверное, закончить наше путешествие в глубь политических традиций России. Если б не одно очевидное обстоятельство. Оно вроде бы должно было бросаться в глаза всякому, кто хоть сколько-нибудь знаком с особенностями ее средневекового политического уклада. Должно было, да вот почему-то не бросалось. Состоит оно в том, что симбиоз европейской и деспотической традиций НЕ МОГ не родиться в России. Ибо еще в самом начале, в темные догосударственные свои времена страна не могла без него функционировать. Знаменитая переписка Ивана Грозного с князем Курбским, одним из многих беглецов в Литву после опричной революции, о которых мы только что говорили, не оставляет в этом никаких сомнений.

Как следует из нее, в древней Руси существовали ДВА совершенно различных отношения сеньора, князя-суверена (или, если угодно, государства) к подданным. Первым было его отношение к своим дворовым служащим, управлявшим его вотчиной, к холопам и кабальным людям, пахавшим княжеский домен. И это было вполне деспотическое отношение господина к рабам. Таков был исторический фундамент одной из политических традиций в России, и неудивительно, что именно его так яростно отстаивал в своих посланиях Иван Грозный. «Все рабы и рабы и никого больше, кроме рабов», как описывает их суть В.О. Ключевский.