Знание-сила, 2000 № 12 (882)

Журнал другой, я другой, ощущение реальности другое. «Черная дельта» Найшуля ни для кого не прошла бесследно. (Это когда с людьми что-то происходит, а они сказать об этом не могут, у них языка такого нет, понятий таких нет. Когда скорость изменений в обществе становится выше скорости их осознания.) Если это длится достаточно долгое время, то у людей начинается такое особое полуобморочное состояние. Они привыкают к тому, что вот произойдет что-то, и даже спросить не у кого. И спросить не умеют. И послушать некого. Я бы пошел просто послушал – так ведь не говорит никто. А говоруны вообще непонятно чем занимаются.

Безъязычие прежде всего ударило по говорунам-интеллигентам: во второй половине восьмидесятых они сильно растерялись и отстали. Множество идеологем наслаивалось друг на друга, путалось, не симфония, а какая-то какофония.

Сейчас все стали спокойней и ответственней. Люди как будто решили: я вот эту часть знаю, и я об этом написал, и отвечаю за то, что написал. Я не знаю, как все эти вещи соединить в единый мир, и не берусь все это соединять – но вот за это я ручаюсь, это действительно дубовый стол, я видел, я знаю, я тебе расскажу про это.

Многие другие журналы как-то длят свое физическое существование, но, на самом деле, скончались – как практически все наши толстые литературно-художественные кумиры прежних лет. Я не могу сказать про «Знание – сила», как про них, что это дохлый номер, здесь это не так.

Интонация изменилась, но журнал по-прежнему интересен мне интонацией. Она не идеологическая, но по отношению ко мне – уважительная. Журнал нашел способ говорить о том, что есть, не орудуя, не манипулируя ценностями. Ценности здесь – не рабочий инструмент. Здесь не собираются копаться у меня в мозгах – мне все-таки 50 лет, и я очень не люблю этого. Вот это главное. Иногда у меня возникает иллюзия, что мы с журналом смотрим на одно и то же. Не он смотрит на меня и что-то мне рассказывает, а он смотрит на что-то и я смотрю на то же самое, и я виском его чувствую.

Он мне раньше давал что-то; теперь у меня самого что-то есть – и это уже другие отношения. Мы оба стали богаче, каждый из нас. Дело не в возрасте, а в обществе, в том, что за последние десять лет мы очень многое пережили, и журнал, который хочет с нами со всеми разговаривать, должен учитывать это – что все мы, которым даже 30, 25 лет, очень взрослые люди. Надо по-другому говорить.

Но большего я тоже ничего пока сказать не могу. Это какой-то нулевой этап. Может быть, на этом нулевом этапе потом будет хороший дом. Как-нибудь бы продержаться до того времени.

Нет дискуссии. Разговора нет. Есть монологи. Хорошие, интересные, но мир изменился, я изменился, все мы выросли, повзрослели, и монологов мне мало, мне нужен разговор.

Одну задачу журнал не решает – ее никто не решает, и тот, кто хотя бы начнет ее решать, снимет все сливки. Эта задача – соотнесение. У нас у всех разные точки зрения. Никто не чувствует себя маленьким ребенком в темном лесу. И Алисой в Стране чудес тоже никто себя не чувствует. Поэтому пугать, захлебываясь, рассказывать, какие бывают ужасные рыбки пираньи, не стоит. Другое сейчас актуально: умение соотносить свою точку зрения с иной. Оказалось, пока реализуем себя – все нормально, а как только начинаем договариваться друг с другом – ничего не получается. Мы не умеем говорить друг с другом. У нас горизонтальных связей нет- Это – вся история России. Плюс массовое общество XX века, когда все горизонтальные связи были порушены, заменены вертикалями строго контролируемыми – а это вообще не связи, а фиг знает что. Для настоящих связей слов нету, потому что настоящих связей вроде бы нету – ну, и так далее.

Самая трудная задача, какая только есть – остаться самим собой, приняв другого человека, существование другой точки зрения. Если кто-нибудь найдет ту интонацию, в которой люди смогут, наконец, перейти от монологов к разговору, и при этом не передраться, и не поступаться чем-то очень важным в себе, то на эту интонацию люди начнут слетаться, как вот тот пятнадцатилетний пацан из Жданова на вашу интонацию 65-го года. Я о смене интонации, конечно, говорю как о внешнем выражении глубокой внутренней перестройки: за этим же стоит целый мир, специально устроенный, в котором каждый – не ученик, а участник, такой же строитель, как сосед, им только надо договориться, как вот этот угол лучше поставить, чтобы и целостности здания не нарушить и чтобы жить в нем хотелось. Снова исчез возраст, потому что 25-летний пацан и 50-летний хрен вроде меня – мы все в одной ситуации. Необходимо же договориться: с моим тестем, который был коммунистом, с оголтелым западником – все равно с ним надо договариваться. Вот как это сделать, как я должен относиться к миру, чтобы это включало мнение другого человека?

Что превращает два монолога в диалог? Как люди переходят от бесконечного монолога, с которым рождаются, к настоящему диалогу?

Не знаю.

«ОТ 0 ДО 2000»

Сергей Смирнов

Вновь на грани веков