Знание-сила, 2001 № 03 (885)

Что чувствовала княгиня тогда, когда пыталась забыться в кипучей деятельности и научных штудиях от назойливых мыслей о себе, детях и близких? Дети повырастали, у них были собственные семьи и заботы, к тому же сын обвенчался тайно и похоронил все надежды матери на блистательную карьеру. Несмотря на уважение в академиях и поклонение в свете, достойного претендента на роль собственного спутника жизни не предвиделось. В «Записках», составленных так ловко, что никакой читатель не должен был заметить в их авторе слабости или малодушия, Дашкова – неожиданно для себя – призналась, что в то время «все было черно и в будущем и в настоящем», что она «так исстрадалась, что иной раз приходила в голову мысль о самоуничтожении…» Семейные неприятности ломали эту стойкую маленькую женшину так, как ломают многих. Борьба с ними казалась почти невозможной, победа – хуже, чем поражение…

Настал 1789 год. Грянула французская революция. Аристократка, поклонница английской традиционности, Дашкова не могла сочувствовать ей. Как вершительница многих литературных судеб, княгиня одна из первых ознакомилась с критическим сочинением Радищева и записала на полях: «Здесь – рассеивание заразы французской…», что не помешало ей одновременно содействовать публикациям опальных поэтов, которых она находила талантливыми. Императрица в очередной раз сочла, что независимая хозяйка двух академий слишком много на себя берет, и в 1794 году одним росчерком пера освободила княгиню от дел.

Russian Mother

Известие о смерти Екатерины застало Дашкову в ее имении. Новый правитель – Павел 1 – приказал ей никуда из него не выезжать и «там вспоминать 1762 год». Удивительно, но забытая своими детьми и родственниками, пятидесятидвухлетняя Екатерина Романовна все еще имела душевные силы для «внутреннего утешения», воспитанного «твердостью характера и многими несчастьями». «Я снова найду силы перенести новые бедствия» – записала она тогда, внушая себе, что нельзя поддаваться невзгодам. И впрямь! Не прошло и пяти лет, как власть переменилась. Александр I, когда его папеньку задушили, не только позволил Дашковой вернуться ко двору, но и пригласил вновь возглавить академии.

Екатерина Романовна отклонила эти предложения, сочтя, что ей уже пристал иной образ жизни. Она чувствовала себя нездоровой, немолодой и спасение свое видела в заботах о своем подмосковном Троицком. Теперь она, однако, объявила, что «принимает». К ней устремились родные и знакомые, потухающие знаменитости и восходяшие светила. Да и сама она часто теперь приезжала в старую столицу на балы и обеды. Молодые барышни заискивали и трепетали, мужчины добивались чести быть представленными. Казалось, жизнь вновь сделала поворот к лучшему. Но…

Обострившийся разлад с сыном, который вскоре умер, разлад с дочерью (в приступе гнева мать лишила ее наследства) разочаровали и подорвали Дашкову. Она не желала ни с кем встречаться и окончательно уединилась в своем имении. Там увлеклась рисованием деревенских пейзажей, переводами и размышлениями, составила свою биографию, назвав ее «Моп histoire», написала несколько научных работ. Подругами княгини в ее уединении – теперь ее давние ирландские знакомицы – сестры Марта и Кэтрин Вильмот. Младшая, Марта беспрерывно восхищалась действительно феноменальными способностями Дашковой- Она считала ее своей наставницей и называла «ту russian mother». «Я не только не видывала никогда такого существа, но и не слыхивала о таком, – писала между тем ее сестра друзьям на родину. – Она учит каменщиков класть стены, ходит кормить коров, сочиняет музыку, пишет статьи, знает до конца церковный чин и поправляет свяшенника, если он не так молится. Она доктор, аптекарь, фельдшер. Она кузнец, плотник, судья, законник. Она родилась быть министром или полководцем…» Сердечность Дашковой, ее нежная впечатлительность, вспыхивавшая внезапно и горячо на всякий душевный порыв, оказались теперь обращенными на сестер-англичанок. Жить только для себя Екатерина Романовна не умела и не желала уметь. Гордость и насмешливость в ее характере сменила мудрая снисходительность. Потребность любить оставалась главнейшей, и всю свою любовь Дашкова под конец жизни обратила на Марту Вильмот, столь неосторожно назвавшую ее своей «русской матерью».