Знание-сила, 2001 № 11 (893)

Такой подход, несомненно, продуктивен. Именно благодаря ему мы имеем развернутые описания истории Древней Руси. В значительной степени не потерял он своего значения и по сей день, именно такой подход задает «внешнюю», событийную канву любому историческому построению. Хотя давно уже ясно – он не может исчерпать всей полноты информации, сохранившейся в источнике. Масса сведений просто не вписывается в рациональную, «объективную» историю.

Но вот что парадоксально. При ближайшем рассмотрении оказывается, что нас-то интересует вовсе не собственно объективная реальность.

Скажем, волнует ли нас то, что однажды, около 227 тысяч средних солнечных суток назад, приблизительно на пересечении 540 северной широты и 380 восточной долготы, на сравнительно небольшом участке земли (около 9,5 кв. км), ограниченном с двух сторон реками, собралось несколько тысяч представителей биологического вида Homo sapiens, которые ъ течение нескольких часов при помощи различных приспособлений уничтожали друг друга?

Между тем именно это и происходило «на самом деле», объективно (с точки зрения представителя естественных наук) на Куликовом поле в 1380 году.

Для историка же гораздо важнее, кем себя считали эти самые «представители», из-за чего и почему они пытались истребить друг друга, как оценивали результаты самоуничтожения и т.д. Другими словами, историка преимущественно интересует смысл происходящего.

При этом в общем-то понятно, что наши представления о том, что и как происходило в прошлом, сильно отличаются оттого, как это представлялось современникам. А неосознанная подмена – это всегда источник химер общественного сознания, основа для пропагандистских трюков самых разных свойств и качеств.

Поэтому-то в последней четверти ушедшего века все большую популярность среди историков стала приобретать «понимающая» история. Господствовавшая прежде история «объясняющая» в значительной степени дискредитировала себя. Особенно в нашей стране в XX веке…

Историки подобны художникам. У них исторических реальностей столько, сколько у художников возможностей увидеть этот мир. И зависит это лишь от масштаба личности, особенностей и неповторимости таланта. Мысли Игоря Данилевского мы решили проиллюстрировать разнообразием художественных манер и видений мира художниками

От истории «объективной» к истории «субъективной»?

Обращение к проблемам истории образов и отношений – вместо изучения истории «объективной реальности» – у многих историков вызывает довольно резкое неприятие, особенно у нас, в России. Замена «объективной» истории историей «субъективной» представляется подменой «подлинной» истории сугубо субъективными вымыслами, не имеющими отношения к науке.

И понятно, почему. В основе традиционного, «нормального» построения обязательно лежит информация о событии, совпадающая в двух или нескольких независимых друг от друга источниках. Такое совпадение обычно рассматривается как гарантия достоверности создаваемой реконструкции «исторической реальности».

А что, если основное внимание обратить как раз на несовпадающую информацию источников?

Ведь каждому специалисту понятно, что большинство изменений вносилось в текст сознательно, целенаправленно. Поэтому, думаю, именно расхождения в повествовании отражают специфику восприятия автором интересующих нас событий. Выявить этот, уникальный в своем роде, взгляд на точку зрения – смысл и важнейшая черта так называемого антропологического подхода в истории.

Что же может подобный взгляд дать для понимания прошлого? Думаю, очень многое, еще и потому, что связан с таким понятием, как центон.

Литературный этикет или центон?

Здесь нужно сделать паузу и объяснить, что такое нентон, а заодно и литературный этикет.

По мысли выдающегося историка литературы Д.С. Лихачева, исторические или литературные описания в Древней Руси требовали определенных трафаретных формул. Каноны литературного этикета – «одна из основных форм идеологического принуждения в средние века» и в то же время – «наиболее типичная средневековая условно-нормативная связь содержания с формой», писал Лихачев. Помимо того что выражения и стиль изложения подбираются к соответствующим ситуациям, самые эти ситуации описываются авторами так, как этого требует литературный этикет.

Этим стремлением – подчинять изложение этикету – Лихачев объяснял обычный для средневековой литературы перенос описаний, речей, формул из одного произведения в другое. «В этих переносах, – подчеркивал исследователь, – нет сознательного стремления обмануть читателя, выдать за исторический факт то, что, на самом деле, взято из другого литературного произведения. Дело просто в том, что из произведения в произведение переносилось в первую очередь то, что имело отношение к этикету: речи, которые должны были бы быть произнесены в данной ситуации, поступки, которые должны были бы быть совершены действующими лицами при данных обстоятельствах, авторская интерпретация происходящего, приличествующая случаю, и т.д.».