Знание - сила, 2003 № 06 (912)

В 1985 году от Эстонии до Туркмении политическое пространство было устроено и функционировало одинаково. Революционные толпы 1991 года в Москве и Вильнюсе были чрезвычайно похожи друг на друга: они представляли не четко оформленные политические партии с внятными программами, отражавшими осознанные групповые интересы, а аморфные политические движения. Состояли эти толпы из людей одних и тех же социокультурных характеристик — одного и того же слоя, образования и так далее. Тем не менее дальнейшая политическая судьба и этих людей, и этих движений была принципиально разной — значит, это различие было заложено в самих движениях, просто до поры до времени не проявлялось или не осознавалось. Так из одного семечка вырастает яблоня, из другого, почти неотличимого, — груша.

Главное различие состоит, на мой взгляд, в том, что в России векторы движения демократического и прозападного и движения национального были направлены в противоположные стороны, а во всех остальных постсоветских странах — в одну. И Польша, и Прибалтика, и все остальные бывшие социалистические страны могли утверждать, что коммунистический режим был у них установлен на российских штыках, что советская система была принудительно внедрена в их жизнь, хотя в корне противоречит их национальным традициям. Во многом это миф, но он сыграл очень полезную роль в консолидации всего народа во время перехода — в рамках этого мифа возрождения, возвращения к корням — от советской системы к новой.

И только Россия никак не могла утешать себя подобным мифом, ибо все, что с ней произошло, она сотворила сама. Консолидации вокруг идеи перемен не произошло и в такой ситуации произойти не могло. А следовательно, такое движение не могло быть движением всего народа и даже большей его части. В Эстонии демократическое движение было делом абсолютно всех, у нас — движением меньшинства. Меньшинства сильного: образованного, живущего в крупных городах, социально продвинутого, пользующегося поддержкой Запада, но все-таки меньшинства.

А меньшинство в принципе не может прийти к власти демократическим путем. Какое-то время Ельцин был всеобщим любимцем — до Беловежских соглашений. После них правящее меньшинство попало в весьма своеобразное положение: оно не могло уйти от власти, потому что тогда автоматически попадало под суд. Положение усугубилось после расстрела парламента в 1993 году и после приватизации. Выход у меньшинства остался один: закрепление собственной власти, превращение ее в безальтернативную.

Но как добиться такой безальтернативности? Военно-террористическим путем? Исключено. Образованием «супер-партии»? Исключено. Остается одно: выстраивание системы фактически безальтернативной при сохранении демократических декораций.

Как развивалась эта система? Как любой живой организм: сначала он слаб и лабилен, потом, пройдя через серию альтернативных ситуаций, приобретает все большую определенность. Мы прошли два крупных кризиса и, наконец, обрели стабильность.

Сегодня система вполне стабильна: полагаю, мы проживем при ней всю жизнь и при ней умрем. Она продержится долго, хотя, думаю, не так долго, как советская. Нам предстоит приобрести принципиально новый для России навык: мы практически никогда реально не выбирали власть, этот опыт будем приобретать. Полагаю, это будет связано с грандиозным кризисом, не меньшим, чем была перестройка.

Юрий Левада

Имитация

Сегодня все жаждут стабильности: и массы, и средний класс, специалисты, и верхушка политической элиты. Но я считаю, что стабильности этой у нас нет. Я не согласен с тем, кто объявил, что собирается состариться и умереть при нынешнем режиме, думаю, ничего у него не выйдет.

Другое дело, что в обществе на всех его уровнях ясно видно стремление имитировать устойчивость, успокоенность, умиротворение. Слово «имитация» кажется мне ключевым. Как недавно написал в «Новой газете» Борис Кагарлицкий, итог 2002 года — придание стабильности нестабильному состоянию. Я даже не думаю, что в эту стабильность люди действительно верят, полагаю, что они скорее имитируют доверие.

Более всего из истории XX века нашим людям, как известно, нравится период правления Брежнева. Второе место занимает время Путина. Дальше —- провал, долго долго ничего, потом несколько процентов высказались за время Хрущева, несколько — за времена последнего царя, несколько — за период Сталина.

Нежная привязанность россиян к брежневскому застою, вполне очевидно, связана с их тоской по стабильности. Но если смотреть на тот период задним числом, легко увидеть, что эпоха Брежнева была крайне нестабильной. Потому большинство ее структур и рухнули в одночасье, что у них не было никакого запаса прочности. В этом году исполнится пятьдесят лет с момента, когда рухнул сталинизм; сегодня мы знаем о нем намного больше, чем знали прежде, и знаем, как прогнила верхушка сталинского режима и что там происходило на самом деле.