Знание-сила, 2004 № 12 (930)

Майр: — Я всегда подчеркивал важнейшее значение молекулярной биологии. Но разве она изменила наше представление об эволюции? Что, например, из того, что гены состоят из нуклеотидов, а, допустим, не из протеинов? Это открытие как-то повлияло на эволюционное учение? Никак.

— Значит, если бы не было молекулярной биологии, эволюционное учение развивалось бы точно так же?

Майр: — Ну да. Разумеется, молекулярная биология открыла много важного. Например, мы узнали, что все организмы, от бактерий до зверей, используют один и тот же генетический код. Это доказывает, что все многообразие жизни произошло от одной первоформы. Важны и другие достижения молекулярной биологии. Но ни одно положение эволюционного учения не пришлось менять после этих открытий.

— Но зато изменилась биология как наука.

Майр: — Несомненно. И порой эти изменения во вред. Биохимик Джордж Уолд, например, заявил: "Есть только одна биология, и это — молекулярная биология". Это такая нелепость, что один приматолог по этому поводу сказал: "Есть только один сорт животных, и это — приматы".

— Так значит, какую роль играет теория эволюции в судьбе биологической науки?

Майр: — Центральную, конечно. Еще Феодосий Добржанский говорил: "В биологии все обретает смысл только в свете эволюции".

— Вы полагаете, что появление теории эволюции стало величайшей революцией человеческой мысли — более значительной, чем квантовая теория или теория относительности?

Майр: — Революции в физике слишком разрекламированы. Допустим, эти новаторские теории изменили все в мире физики. Но они оказали какое-нибудь влияние на мышление среднестатистического немца? Сомневаюсь.

— А эволюция оказала?

Майр: — Да. Сознательно или нет, теория эволюции повлияла на мышление любого человека.

— Когда вы сами поняли эту теорию?

Майр: — Когда? Чем дольше я об этом думал, тем дальше углублялся в годы юности, пока мне не стало ясно, что я, собственно говоря, всегда верил в эволюцию.

— Даже будучи ребенком? Вы разве никогда не слышали, что мир сотворен Богом?

Майр: — Для меня это не играло никакой роли. Но, кстати, некоторые биологи-эволюционисты были убежденными христианами. Добржанский, например, каждый лень молился.

— Неужели можно, в самом деле, одновременно верить и в Бога, и в эволюцию?

Майр: — Честно говоря, сам никогда не мог этого понять. Пусть на этот вопрос отвечают те из моих друзей, кто верит в Бога.

— А почему человечество так долго не могло постичь эволюцию? Тысячи лет люди выводили все новые породы животных и сорта растений и считали, что биологические виды не изменяются. Как можно не замечать творения собственных рук ?

Майр: — Это и впрямь поразительно. Пожалуй, тому, кто во всем полагается на Бога, просто не придет в голову мысль об эволюции.

— Вы любите подчеркивать роль случайности в эволюции.

Майр: — Без этого не объяснить, например, почему у павлина такой пышный хвост. Он ведь ему чрезвычайно мешает убегать от врагов. Этот пример иллюстрирует еще одну сторону теории Дарвина: в ней ведь идет речь не о выживании сильнейших, а о выбраковке слабейших. Хвост для павлина в смысле выживания и впрямь не лучшее приобретение. Но если речь идет только о выбраковке слабейших, тут раздолье для признаков и не особенно плохих, и не особенно хороших.

— На какие нерешенные вопросы биологии вы охотнее всего получили бы ответ?

Майр: — Меня интересуют так называемые живые ископаемые, например, сгрелохвостые раки. Этому виду животных уже более 200 миллионов лет. Однако их древние останки мало чем отличаются от современных стрелохвостых раков. С другой стороны, есть группа рыб — африканские рыбы семейства цихловых, — которые за каких-то сто тысяч лет породили около тысячи новых видов. Почему одни популяции так быстро меняются, а другие настолько устойчивы к любым изменениям? Непонятно.

— Говорят, что XXI век будет веком биологии. Что вы скажете об этом?

Майр: — Откройте газеты: важнейшие научные новости непременно касаются биологии. И вот уже физики жалуются, что молодые люди сплошь идут в биологию, а не в физику.

—А может ли биология, если ее значение так велико, снабдить человека какими-то этическими нормами?

Майр: — Нет. Биология этически нейтральна. Биология может ответить только на вопрос, каким образом естественный отбор может обусловливать этическое, то есть альтруистическое, поведение, ведь он, собственно говоря, должен поощрять всегда эгоистичное поведение. Но объяснить это сравнительно легко: в примитивных обществах мелкие группы имеют преимущество, если действуют сообща.

— Любопытно, а закончилось ли эволюционное развитие человека?

Майр: — Новый вид человека не возникнет. Может быть, это несчастье для человека, что он благодаря своей технологической изобретательности сумел выжить во всех географических нишах, от степи до влажных тропических лесов.

— Это звучит пессимистически.