Знание-сила, 2004 № 12 (930)

На Руси, которая с момента крещения во многом находилась под влиянием византийской религиозно-правовой культуры, "война признавалась как неизбежное зло, и церковь относилась к войне именно как ко "злу", сохраняя правила, запрещающие священникам участвовать в военных действиях, и налагая епитимьи за убийство на войне даже на мирян". В XV веке ситуация меняется, и "в посланиях и грамотах московского происхождения настойчиво проводится мысль о том, что погибшие на войне за "православное христианство" будут удостоены мученических венцов". Таким образом, "мы можем говорить не о воспроизведении "византийской модели", а о создании новой идеологии "священной войны", чуждой Византии".

Идея священной войны, идущая от ислама, хорошо вписывается в общую ориентацию русской культуры конца XV — середины XVI веков, ориентацию на Восток. Падение Константинополя и падение монголо-татарского ига (оба эти события совершились на глазах одного поколения) сделали молодое Московское государство наследником двух великих империй. А недоверчивое отношение к Западу как к миру греха усилило представление русских об их принадлежности к миру именно восточной культуры. В "Ономастиконе", источнике беспристрастном, составленном С.Б. Веселовским, представлены имена, фамилии, прозвища людей различных социальных слоев. И здесь поражает прежде всего обилие татарских и вообще восточных корней, что во мноГом объясняет восточный характер менталитета русского человека XVI века.

XVI век — период широкой экспансии турок в Европу, время церковного раскола и начала религиозных войн. Но парадоксальным образом психологический страх перед турецкой угрозой способствовал росту туркофильских настроений в европейском обществе. Создавалось представление, которое потом неоднократно будет повторяться в европейской культуре, о том, что западный мир, погрязший в пороках, ереси, внутренних распрях, мятежах, клонится к закату, а на его юго-восточных рубежах создается империя, исполненная молодости. сил и управляемая строгими законами. Идеализируя Турцию, европейские публицисты видят в ней антипод европейского мира. Таким образом, ислам, православие и война оказываются в едином смысловом пространстве. Ценности каждой из этих систем, комбинируясь между собой, и породили концепцию священной войны в русском религиозном сознании XV — XVI веков.

Мощная волна европеизации, начавшаяся реформами Петра I и продолжавшаяся на протяжении всего XVIII века, прервала традицию, идущую от Древней Руси. Новые представления русских людей о войне и мире формируются под влиянием европейского Просвещения (Е. Рудницкая). В поле зрения оказываются отечественные мыслители ш В. Ф. Малиновского до А.С. Хомякова включительно, в чьих взглядах узнаем миротворческие идеи Я. Коменского, Ш. И. де Сен- Пьера, Ж.-Ж. Руссо, И. Каг га и других.

Но в идеологии Просвещения идея вечного мира не занимала ведущего места. В эпоху Наполеона и Александра I было, над чем задуматься: французская революция уничтожила старый порядок, и теперь речь шла об установлении нового. И юный царь Александр I еще не мог предвидеть свой европейский триумф 1814 — 1815 годов, поэтому в секретной ноте от 11 сентября 1804 года, врученной Н.Н. Новосильцеву, он скромно уточняет: "Конечно, здесь идет речь не об осуществлении мечты о вечном мире, но все же можно было бы во многом приблизиться к благам, которые ожидаются от такого мира".

Идея вечного мира в руссоистском варианте привлекала Александра еще и тем, что она требовала либерализации политического курса. Александр наставлял Новосильцева: "Не только не восстанавливать в странах, подлежащих освобождению от ига Бонапарта, прежний порядок вещей со всеми его злоупотреблениями, с которыми умы, познавшие независимость, не будут уже более в состоянии примириться, но, напротив, постараться обеспечить им свободу на ее истинных основах".

Нота Новосильцеву действительно близка к идеям вечного мира в интерпретации Руссо, но при этом лишена той мистической окраски, которая будет характерна для Священного союза. Священный союз в том виде, каким он первоначально представлялся Александру 1, исходил не из идеи договора, а из идеи любви. При взаимной христианской любви государей и их общем попечительстве о благе народов любой договор является избыточным. Священный союз рисовался царю скорее в виде большой семьи, чем бюрократической организацией, и в христианскую любовь Александр в то время верил больше, чем в договоры дипломатов.