Знание-сила, 2005 № 08 (938)

7Е — естественный (далее в просторечии — ботанический);

7М — математический;

7С — спортивно-трудовой (будущая головная боль школы).

Дети с дикими криками ("Димон! Димон! Кати сюда!", "Дрюня, да не тормози ты!") разошлись по группам с учетом "интересов" (в большинстве своем понятно каких). Далее, поступая как истинный демократ, Редюхин предложил детям выбрать классных руководителей. И меня "выбрали" в гуманитарный класс.

Как возмутило меня это. как вздернуло! Какой, к черту, профильный класс, тем более гуманитарный, — без продуманного учебного плана, с наскока?

Кто-то из учеников — тогда модно было — предложил: "А пусть они, — кивнул на нас, — программы свои излагают, как с нами собираются работать. Баллотируются пусть".

Леша Тихомиров (биолог Алексей Владимирович) биоклассу обещал походы и вивисекцию. Историк Ракович — спортивно-трудовому — играть на уроках истории на баяне. Дима Дубов, математик, недавний выпускник вуза, похожий на Пиноккио, с выражением безразличия на лице говорил о чем-то геометрическом и красивом.

Я тоже держала речь — короткую и злую, бестолковую: никакой программы у меня нет и — совершенно точно — не будет. И в принципе таковая, между прочим, создается совместными' усилиями. Угрюмо посоветовала ученикам выбирать меня классным руководителем только в том случае, если им недостает головной боли. Слово мое было выслушано с оптимизмом.

Маленьким принцем моего первого урока в 7 ГУ (как потом стали называть гуманитарный класс) стал Сережа Мельников, новенький мальчик, тихий, меланхолический. И как оказалось, единственный, кто выбрал мой класс не случайно, а по интересу (ради этого даже перешел в нашу школу из соседней).

Я поинтересовалась, какие книги они любят. Последовало: фантастику, приключения, про убийства.

— А про любовь?

Девочки отреагировали.

Мельников выронил:

— А мой любимый писатель-сатирик — Эдгар По.

— Сатирик? — удивилась я. — Почему сатирик?

— Потому что он гениально показал, какая странная шутка — жизнь. Мне только непонятно, почему все сатирики были такими мрачными.

— Какие герои вам нравятся? — продолжила я после паузы.

Выяснилось: мушкетеры, злодеи, всадники, дуэлянты.

— А какие жанры?

Некоторое время ушло на прояснение того, что такое жанр.

Стихи любили несколько девочек и Мельников. Трагедий не читал никто, кроме Мельникова, но любили все. Историко-приключенческий роман и детективы заняли в рейтинге первое место. Все остальные жанры пребывали в опале. Когда Мельников произнес слово "мемуары", Артурик Бабаджанян приподнялся и демонстративно выпятил на него челюсть: "Да ты чо, Дантес!" — и этим возгласом он вдохнул воздух внутрь урока. По классу, как ветер, пролетел хохот.

— Ну, ты даешь, Данте-ес! — И Бабаджанян движением руки поставил волосы ежиком.

Вольский, кивнув на Мельникова, безынтонационно прокомментировал:

— Артурик намекает — убийца.

Все, кроме меня, Юли Наумовой и Мельникова, закатились в смехе. И внутри меня слабо стукнуло: кое- что про Пушкина они знают.

И тут Мельников спросил:

— Меня интересует, можно сказать. такой вопрос: какая литература будет... ну, в будущем, что ли? Можно ли, скажем, предположить, что власть жанров кончится, видовые границы размоются и наступит эпоха... этой... единой литературы? Или что-то вроде того, — Мельников говорил быстро, речь его наполовину состояла из вводных предложений и полунамеков (намеки — летающие рыбы урока). — Вы тут спрашивали о герое. А может, вообще без героя обойдутся? Может, героем станет... этот, сам читатель. То есть, может, и не станет, но такая возможность... что ли, для него появится. И когда...

— Уя! — выдохнул Бабаджанян. Его напрочь сразили "видовые границы", "власть жанров" и "эпоха единой литературы". И вдруг неожиданно вступил в игру Вольский:

— А я, например. — элементарно: я — уже герой. Читаю и спорю. Мне наплевать, изощряется автор — не изощряется, мне главное — выудить из книги свое.

— Не всякая литература, как бы это сказать, дает такую возможность,

— спокойно возразил Мельников. — Есть очень "нагроможденные" книги. Они... м-м-м... всасывают читателя, и его, читателя, уже как бы нет. Он уже мыслит не по-своему, а в логике книги, ребусы текста разгадывает. Такие вот книги-вампиры. И когда...

— Это такие читатели, — качаясь на стуле, парировал Вольский.

— Какие "такие"? — поинтересовался Мельников.

— Да элементарно: и свои мысли забывают, и захлебываются в чужих. Идеальный читатель — это я. Я не дам себя обдурить.

— Приведи пример, — попросил Мельников.

Оказалось, что Вольский на досуге читал "Пиковую даму".