Знание-сила, 2006 № 01 (943)

Очевидно, чем дальше, несмотря на, так сказать, стабилизацию внешних обстоятельств, внутренний конфликт становился все определеннее. Это особенно очевидно в дневнике перестроечного периода, когда люди эйдельмановскош круга жили надеждой на благие перемены, а у Эйдельмана появилось множество возможностей, о которых до того не приходилось мечтать.

В дневниках за 1970-е — начало 1980-х годов есть немало страшных записей. Это можно объяснить и личными обстоятельствами, и мерзостью политическом, торжествовавшей вокруг. В мае 1977 года: "Кошмарные дни... Мысли о близости конца (одна дама находит, что я похож на смертника) — но я вычислил себе 57-58 лет (Лунин, Пущин, Герцен)". Он мучительно переживал смерть отца, умиранию которого посвящены пронзительные и трогательные записи. Его терзали катастрофические предчувствия, касающиеся судьбы страны. В марте 1980 года: "Апокалиптичность. Ошушение позднеримского конца времен".

Дневник 1984 года — мрачное, мертвое время — заканчивается записью: "Усталость... — и открытия, открытия. Попробую еще пожить".

Все это легко объяснимо. Но чем объяснить запись апреля 1987 года: "Усталость, спад, мысли о самоубийстве, 2117 годе, слезы". 2117 год — случайная цифра, увиденный номер впереди идущей машины — двухсотлетие революции, мысль о своей правнучке — еще не рожденной! — которой, возможно, придется жить в том году. И что ее ждет в этой истории?

Вообще дневник 1985 — 1989 годов, последнего пятилетия жизни Эйдельмана, удивительный сплав лапидарно, но ярко запечатленных роковых событий и сущностных черт наступающей новой эпохи, которую он, безусловно, приблизил своими книгами и своим неистовым гуманистическим просветительством, энергичной фиксацией бесчисленных творческих замыслов и свершений и безжалостно нарастающего экзистенциального отчаяния.

Разумеется, были внешние факторы, отравляющие его жизнь. Его терзало наступление агрессивного шовинизма, которому власть не умела противостоять. Особую роль в его жизни тех лет сыграл тяжелый конфликт с Виктором Астафьевым, которого он высоко ценил как писателя. Эйдельман постоянно с горечью возвращается к этому сюжету Была отвратительная малограмотная травля, развязанная некими А. Мальгиным и Зильберштейном в "Литературной газете" по поводу блистательного "Большого Жанно".

Но все это было преодолимо, если помнить об интеллектуальной и душевной мощи Эйдельмана, о сознании важности его дела, о тесном дружеском круге, состоящем из людей незаурядных, о тяге к нему людей новых поколений, о его оглушительной популярности.

Все это было преодолимо, если бы здесь не расходились линии жизни и судьбы, судьбы, которую и определяла его библейская по своему масштабу схватка с несправедливостью мировой истории, заставляющая его жить "слишком быстро" и внутренне столь мучительно.

Его мистическая уверенность в предопределенности жизненного срока, о котором он пишет в дневнике — смертный рубеж его главных героев: Лунина, Пущина, Герцена, — свидетельствует о его абсолютном психологическом включении в цельный исторический контекст, об отождествлении своей судьбы с судьбами тех, кого он выбрал в качестве эталонных для себя фигур.

Дневник куда явственнее говорит о роковой нерасторжимости связей Эйдельмана с историческим потоком, чем ею книги. Он был и ощущал себя отнюдь не просто последователем — он был живым персонажем воссоздаваемой им исторической драмы.

В этом была суть его судьбы, отличной от его бытового существования, суть разрыва между бытом и бытием. Он взял на себя неимоверно тяжелую ношу.

Сергей Мейен

За кулисами доисторического ландшафта

"Знание — сила", 1983, № 7

Сергей Мейен появился в редакции в 1967 году и сразу "пришелся", полюбился. Его интересы были так многогранны, что, казалось, статьи не смогут вместить их, хотя в статьях своих был он подробен, обстоятелен и неспешен.

Он с жаром говорил и писал о ботанике и палеоботанике, но это была лишь часть его картины мира. И она, конечно, не существовала без представлений об эволюции и ее механизмах, без попыток понять, что есть живое и неживое в природе, как и когда произошло разделение на царства животных и растений, наконец, каким было прошлое планеты и есть ли возможность его увидеть.

И на всех статьях лежала печать таланта, а легкость, простота и увлеченность не могли скрыть профессионализм, глубокие знания и огромную эрудицию.

Его интерес к вещам, казалось бы, самым разным, словно к цветным осколкам, которые работой и напряжением ума и воображения складываются в великолепную мозаику — целостную систему, — вот, пожалуй, качество, отличающее и отмечающее Мейеиа.