Знание-сила, 2006 № 11 (953)

В числе больших достоинств Гуревича как исследователя было умение найти нужный источник и задать источнику нужные вопросы. Ибо помимо характерного и привычного для историков, особенно того времени, правового материала, он очень широко использовал историко-литературный и мифологический материал: Эдду, исландские повествования — саги. Он написал книгу о сагах и Эдде. Как схватили тогда эту книгу! Маленькую, в бумажной обложечке издала "Наука". Как жадно ее читали, какой огромный интерес она вызвала! Хватали и первую в нашей стране книжку о викингах: "Эпоха викингов".

Гуревич почувствовал вкус к изучению мировосприятия людей, создавших саги. Он понял, что нужно иначе подходить к проблемам культуры. Гуревич "опускает" культуру до уровня человека с его восприятием себя самого, окружающего общества, космоса, времени, пространства. Он начал исследовать групповое и индивидуальное сознание — менталитет средневековых людей. И шел от признания господства группового сознания к признанию сознания индивидуального. Впервые в отечественной истории советского периода он поставил в центр культуры и истории человека. Его книга "Категории средневековой культуры" была взрывом, который поразил тогда историков и культурных людей вообще. Практически он почти приравнял культуру к истории. потому что история — это постепенно окультуриваемое человеком пространство и время.

Гуревич стал работать в ключе "Анналов". Тогда это было даже экстравагантно: советские историки, обремененные марксистско-ленинской идеологией, в ту сторону не смотрели.

"Анналы" — журнал, созданный в Париже еще до войны, после нее он стал заниматься социальной психологией и социальной антропологией — стал заниматься человеком. И парижский "Дом Человека", который издает "Анналы", — место, где занимаются человеком в истории.

Это и привлекло Гуревича. Это было необходимо, как воздух, наша история была построена на схемах: главное — общество, а человек — потом, главное — формация, а человек — это винтик. Гуревич стремился заменить ее на другую, живую, в которой бы слышалась человеческая речь и ощущался пульс жизни.

Всю свою жизнь до перестройки он был "невыездной". Свои работы, правда, издавал, многие издательства брали их с удовольствием. Но для того чтобы быть на уровне современной науки, нужно всегда непосредственное общение. Этого он был лишен. Лишь после перестройки он смог поехать в те страны, где его хорошо знали и куда его настойчиво приглашали.

Но несчастье пришло с другой стороны — он ослеп. И даже слепой писал статьи, читал лекции, выпускал книги, участвовал в дискуссиях, руководил "одним" им созданным, совершенно особым журналом.

Однажды я его спрашиваю: "Что вы сейчас пишете?" Он смеется: "Я учусь". Ему было уже за 50. "Как это?" "Я учусь. Читаю "Экземпля"". Значит, он обнаружил совершенно изумительный источник —латинскую инструкцию для священников приходских церквей: что они должны говорить в своих проповедях, какие вопросы должны задавать прихожанам и какие ответы на них должны давать. Он изучил "Экземпля" и выпустил еще одну книгу.

В его первой книге о культуре — "Категории средневековой культуры" — еще много скандинавского материала, видны его скандинавские корни. Теперь он показан всех западных европейцев, кто ходил в церковь, он показан их менталитет, этические качества, показал все, что думали эти люди, что они хотели услышать в проповеди, что им нравилось или не нравилось, какие грешки они совершали, какие считали грехами, какие не считали. Это было открытие источника, и это была великолепная книга: я считаю, что во многих отношениях он превзошел знаменитого Дюби, потому что был намного основательнее.

Он был необыкновенно красив. И долго оставался красивым. Он был бесконечно обаятелен. И очень умен.

Я хочу сказать о последнем его жесте, о крупном публичном жесте. Дело в том, что многие люди, особенно молодые, пошли за Гуревичем, пошли "не глядя" и перестали заниматься собственно социальной, политической и экономической историей. Все обратились к ментальности. Стали изучать, как кто был одет, как кто и что про кого сказал, что кто думал, что думали про своих, про чужих и т.д.

И Арон Яковлевич испугался крайних последствий этого увлечения. Исчезли закономерности, исчезло общество. Больше года тому назад на ассамблее медиевистов и историков Нового времени он сделал доклад "Средневековье и феодализм", в котором призвал изучать средневековое крестьянство, изучать разные уклады Средневековья, вернуться к работе над самыми разнообразными источниками и задавать им самые разнообразные вопросы. Это был его призыв и его завещание. Этот серьезнейший историк и культуролог напомнил нам: у ученого должна быть прочная профессиональная подготовка. Когда она есть, он может выбирать идеи и направления.