Знание-сила, 2006 № 11 (953)

Тут самое время вернуться к тому кто был главным знатоком советского языкознания, и к титульному утверждению книги — о великой сталинской науке. Автор не пытается как-то оценить степень этого величия. Его выражение вроде "исключительно высоким уровень развития" можно понимать как примерный паритет физики СССР с самыми передовыми странами Запада. Напомним, что выдающиеся советские физики Капица и Сахаров так не думали, а открыто говорили об отставании и неэффективности советской науки. Капица сравнивал ситуацию с караваном кораблей в северных водах, и западная наука играла роль ледокола. А Сахаров говорил о двух лыжниках, из которых один, в звездно-полосатой майке, прокладывает лыжню в глубоком снегу, а другой, в красной майке, идет по готовому следу. В обоих сравнениях отставание может быть и невелико, если его измерять в метрах, но ясно, что это — обманчивая мера отставания.

Еще одну оценку советской теоретической физики можно получить с помощью Ландау, который классифицировал все на свете, включая теоретиков. Как известно, себя он считал самым сильным из советских теоретиков, но в мировой табели о рангах относил себя ко второму классу, а в первый помещал около десятка мировых светил. Отсюда можно вывести, что на долю СССР он отводил не более 10%.

Научная мощь страны не эквивалентна ядерно-ракетной, как показывает пример КНДР. И все же имеется несомненное преимущество у правительства КНДРовского, или сталинского, типа. Оно может тратить деньги на любую нужную правителю сферу общественной жизни, в том числе и физику, безо всяких общественных дебатов и тем более возражений со стороны населения. К тому же тотальный контроль над средствами массовой информации и дезинформации позволяет внушить населению уважение к науке, и способствовать привлечению в науку молодых талантов. Оба эти инструмента успешно применялись для развития науки в СССР, наиболее благотворно в 1920-е годы, когда закладывался фундамент советской физики и, кстати сказать, был основан научно-популярный журнал "Знание - сила". В том же десятилетии, в эпоху НЭПа и невиданной, по сталинским понятиям, открытости страны, живые контакты с западной физикой были очень плодотворны. Но то был скорее Ленинский, а не Сталинский, период в развитии советской науки. А понятие "Сталинской большой науки" по-настоящему применимо л ишь к послевоенному периоду его правления, когда ему позарез понадобилось высоконаучное оружие. Довоенное сталинское неуважение к науке наглядно проявилось в 1940 году, когда он вычеркнул работы №№ 1 и 2 в списке, предложенном Академией наук для награждения их Сталинскими премиями. Одна из этих работ вела к ядерному оружию, а другая — к радиолокации. Но это обнаружилось уже в ходе войны. Так что именно Хиросима заставила Сталина зауважать физику и не жалеть для нее ничего.

Что было, однако, не по силам тотальной власти, так это обеспечить эффективность науки, как и экономики в целом. Согласно первому советскому руководителю именно эффективность определяет победу в соревновании социальных систем. Похоже, что Ленин был прав, а сталинская наука была великой числом, а не уменьем. Хотя советский период Российской истории дал немало ученых мирового класса, пожалуй, никто из них не стал величиной такого глобального научного масштаба, какими были Лобачевский и Менделеев, которые, как известно, прославились задолго до Сталинской эры.

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН 

Ольга Балла

Наука: единство возвращается?

Смирнов С.Г. Лекции но истории науки. — №: МЦНМО, 2005,195 с., илл.

Задача московского преподавателя математики (и нашего давнего автора) Сергея Смирнова столь же скромна на первый взгляд, сколь амбициозна при ближайшем рассмотрении. В своей книге он предпринимает попытку создать в головах учеников, студентов и их учителей (которым книга, прежде всего, и адресована) непривычно цельную картину — единства научного знания.

Под единством, портрет которого представляет читателю Смирнов, он понимает не только глубокую связь разных ветвей научного знания друг с другом, но и единство науки как таковой — с экономикой, политикой, культурой и даже с особенностями исследовательской работы, стилем мышления, личными обстоятельствами, привычками, пристрастиями и вообще человеческими странностями отдельных ученых. Ведь все эти "частности" на самом деле весьма во многом определили исторически сложившийся облик научного знания.

Он пишет не только смысловую и проблемную, но и эмоциональную, и ценностную историю научной мысли, и историю двигавших ее многообразных мотивов. Задача его — выявить связи науки с ее контекстом, отнюдь не сводя первую ко второму, но показывая сложность этих связей — а заодно и великую роль Случая, без неожиданных и судьбоносных вторжений которого вся эта история просто немыслима. Найти единый взгляд на развитие исследовательской мысли, независимо от ее традиционного деления на "естественные" и "гуманитарные" дисциплины, выявить в этом развитии общую логику.