Знание-сила, 2008 № 01 (967)

Но уж если Резерфорд — не «самый главный» физик 1908 года, то кому в Стокгольме пожалуют это звание? И за что?

Очень просто: оптику Джорджу Липпману — за изобретение цветной фотографии. Годом позже «главным физиком» в Стокгольме нарекут Гульельмо Маркони — первого удачливого радиоинженера. Хотя Попов и Резерфорд раньше него построили радиоизлучатели и радиоприемники — но широкое радиовещание начал удалой итальянец, по запросам деловитых американцев. Мало совершить научный подвиг, нужно еще, чтобы он был признан показательным! Это умеют многие американцы.

Лев Ландау в дошкольном возрасте

Но и к западу от Атлантики водятся монахи от науки: те, кто готов и десять, и двадцать лет ставить все новые опыты ради постижения непослушной Истины. Существование ядра в атоме станет ясно Резерфорду через пару месяцев после первых экспериментов с золотой фольгой. Напротив, Томас Морган постигнет геометрию генома дрозофилы лишь за 20 лет, к 1927 году — и то в самых общих чертах!

По сути дела, такое различие сроков справедливо — хотя ни один физик не знает всех законов природной справедливости. Лишь в последней трети ХХ века, изучив код Большого Взрыва, физики поймут, что ядра первых атомов Природа сотворила в первые минуты бытия Вселенной. А геном дрозофилы она формировала миллиард лет! Вот и сравните длительность синтеза со сложностью постижения его продуктов...

Такое предзнание наверняка утешило бы не только природного американца Моргана, но и его российско-еврейского коллегу с популярной фамилией Левин. Но со странным, текущим именем. В черте оседлости мальчика звали Фишель; в русском городе он стал Федором, в немецком университете он был Теодор, а в США его зовут Феб. Значит, тезка Аполлона — губителя ахейцев!

Но русско-еврейский Феб Левин никого не губит. Он старается понять те черты строения нуклеиновой кислоты, которые не открылись даже упорным немцам.

Недавно Альбрехт Коссель впервые оценил снизу ее чудовищный молекулярный вес — и понял, что большая его часть приходится на совсем небольшой набор стандартных блоков. Аденин, Тимин, Гуанин, Цитозин, Урацил — пять простых ароматических оснований, с одним или двумя бензольными кольцами. И еще какие- то сахара, в которых Эмиль Фишер не сумел разобраться. Ничего, Левин разберется! Через год он выделит первый сахар — Рибозу, а вместе с ним — Рибонуклеиновую кислоту, РНК. Еще через 20 лет появится Дезоксирибоза — а с нею ДНК, чья биологическая или кибернетическая роль будет понята после смерти Левина. Коссель получит своего «Нобеля» в 1910 году; Левин его никогда не получит. Научная Европа все еще смотрит на Америку, как старый профессор на разбогатевшего студента: молодец парень, но разве он нам — ровня?

Почти так же смотрят германские профессора на Альберта Эйнштейна. Через три года после публикации теории относительности он все еще работает экспертом в патентном бюро тихого города Берна. В чем дело? Да в том, что ни одно предсказание первой теории Эйнштейна не удалось проверить на опыте! Дороговаты пока эти опыты — а до запуска первых ускорителей электронов остается еще 20 лет.... Но через год родной Политехнический институт в Цюрихе вспомнит о своем выпускнике; еще через пять лет волна понимания СТО достигнет Берлина.

Ибо только что в тихом Геттингене — математической столице Германии — молодой профессор Герман Минковский придумал математический аппарат для специальной теории относительности! Ту самую гиперболическую метрику в четырехмерном Пространстве-Времени, которая диктует фотонам или массивным телам правила их движения. Сам Эйнштейн был не в силах создать это несложное геометрическое исчисление: слишком плохо он успевал по математике в студенческие годы! Пришлось ему сначала стать гением в теорфизике, а уж потом отращивать необходимые математические мускулы.

Как жаль, что Эйнштейн и Минковский никогда не встретятся и не поговорят по душам! В январе следующего, 1909 года неудачная операция аппендицита оборвет жизнь Минковского, и математический аппарат общей теории относительности Эйнштейн будет изобретать в одиночку. Благо, осталось ответить на единственный вопрос: как Материя диктует Пространству-Времени его поведение в ее присутствии?

Покойный Георг Риман или его наследники — Минковский и Гильберт — ответили бы без долгих колебаний: через изменение метрики в пространстве, особенно через изменение кривизны в каждой его точке! Ибо плотность материи вполне определит кривизну пространства... В диалоге с Минковским Эйнштейн, вероятно, уразумел бы этот новый язык Природы за немногие недели или месяцы. Но в одиночку этот труд займет годы: ОТО оформится в уме Эйнштейна только в военном 1915 году. Жаль, что мировые содружества физиков и математиков пока взаимодействуют столь слабо.

Например, у математиков самое громкое событие 1908 года — доказательство давней гипотезы Варинга в теории чисел. Одолел ее Давид Гильберт — «математический папа» в Геттингене, где роль апостола Петра сыграл Карл Гаусс. Но тот был нелюдим, как Ньютон.