Знание-сила, 2009 № 08 (986)

Советские промышленные изделия были кондовыми и прочными. Но это не значит, будто они не ломались. И когда это происходило, начиналось самое драматичное, но одновременно и самое интересное. Отсутствие запасных частей вело к нестандартному использованию других предметов, первоначально не приспособленных для этого. Фантазия просто била через край. Позднее, когда наши бывшие сограждане потянулись за рубеж, западные менеджеры обнаружили, что российским специалистам (ученым, авторам компьютерных программ, физикам и химикам) не нужны ремонтные службы. Если что-то ломалось, они сами все привинчивали, восстанавливали, находя совершенно нестандартные решения.

Предметы, порожденные западным образом жизни, попадая в советское общество, начинали функционировать по какой-то иной логике. Вот, например, шариковые ручки — в принципе, одноразовый предмет. Только не в СССР. Эти шариковые ручки были в 60-е годы чем-то вроде роскоши. Дети ими увлекались, учителя запрещали приносить их в школу (мол, почерк от них портится). Они были маленькие, золотистые, трехгранные. Их привозили из Венгрии или Чехословакии, или даже с «настоящего» Запада. Потом выяснилось, что «шарик» не вечен. Возникли специальные мастерские, где стержни заправляли густой черной или синей пастой. Грязь оставляла следы на руках, даже на одежде. Перезаправленные ручки непременно начинали течь, пачкая карман. Но все это было оправданно: не выбрасывать же такую ценную вещь!

Революционный перелом произошел в перестройку, когда перед угрозой СПИДа пришлось внедрить одноразовые шприцы. Вся концепция многоразового использования разваливалась. Правда, поначалу даже одноразовые шприцы умудрялись кипятить! Понятно, к каким последствиям это приводило.

Если сегодня мы мучаемся от заполняющего квартиру мусора, то в советские годы пространство жилья заполняли запасы. Известная (но уже забывающаяся) фраза Жванецкого: «Наша семья может, как на подводной лодке, полгода автономно продержаться». Никогда ведь нельзя было знать наверняка, что именно пропадет, и на какое время. Потому запасали все подряд. Явно выходя за пределы разумной надобности. И этим усугубляя в стране проблему дефицита: ведь и плановые органы не могли предугадать, какую часть производимого товара население просто скупит и спрячет. Так, на всякий случай.

При таком подходе к жизни особенно ценны консервы. Они долго хранятся. Очень долго. Бесконечно долго. Поэтому их нужно закупать в огромных количествах. Такое понятие, как срок годности, было весьма расплывчато и, если честно, мало кого интересовало. Конечно, на консервах выставлялся срок, но прочесть его было трудно, и вообще считалось, что просроченные товары вполне доброкачественны, и их можно есть даже тогда, когда срок годности давно миновал. В народе ходил слух, что до того, как попасть на полки магазинов, консервы несколько лет лежат на складах стратегических запасов — на случай войны — и нам их продают, когда хранить больше не имеет смысла. В одной семье был даже создан специальный шкаф для запасов. Там, среди прочего, хранились банки со сгущенным молоком. На крышках ручкой писали год выпуска и ставили банки в определенном порядке. Сначала съедались те, что старше. И до свежего сгущенного молока очередь никогда не доходила, потому что запасы постоянно пополнялись.

Впрочем, то же самое происходило у них и с творогом — продуктом, казалось бы, обязанным быть свежим. Творога покупалось больше, чем нужно (а вдруг завтра не будет?), поэтому, опять же, сначала надо было съесть вчерашний (или позавчерашний). Свежий творог тем временем покорно скисал, ожидая своей участи.

В этом смысле западный мир был антиподом советского. Там жили сегодняшним днем. Мы планировали на пять лет вперед. Западный мир любовался потреблением. Советский мир пытался восхищаться производством. Получалось, правда, плохо, потому что красивые этикетки побивали обрушивавшиеся на голову советского гражданина образы мартеновских печей и вращающихся турбин. Про себя догадывались, что на Западе тоже с производством все не так плохо, только производят они для потребления, а мы — сами не знаем для чего. Во всяком случае, так рассуждала московская интеллигенция.

Сегодня это противопоставление выглядит уже иначе, и прелести потребления для нас не так бесспорны, и возникает понимание, что советское производство было отнюдь не так бессмысленно, как казалось. Но за противопоставлением их потребления и нашего производства скрывалась еще одна проблема, занимавшая в сознании советского человека непропорционально большое место. Это была проблема нашего собственного потребления.