Знание в контексте

В XX веке, особенно во второй его половине, согласно гипотезе Ж. Бенуа, получила распространение новая разновидность идеализма – семантический идеализм, то есть идеализм смысла, утверждающий автономность смысла, который как бы оказывается «империей в империи» [18; 19]. Эта форма идеализма присуща и аналитической философии второй половины 20 века. В её рамках реальность понималась в терминах референтов, к которым отсылает внешний по отношению к ней и, так сказать, осмысливающий её смысл. Фактически идеализм смысла оперирует псевдосмыслом. Смысл, в отличие от реальных вещей, идеален. Но подлинный смысл укоренён в реальности, предполагает реальные условия своего существования как смысла. То есть контекстуальный реализм преодолевает семантический идеализм, благодаря укоренению смысла в реальности. Согласно Витгенштейну, «смысл есть употребление», то есть смысл супервентен над укоренённой в соответствующей форме жизни и реальности языковой игре – употреблении языка в соответствии с его правилами.

Преодоление семантического идеализма началось примерно в 80-х годах. Но оно во многом шло путём возврата к докантовской реалистической метафизике[9]. Как следствие, современные эпистемология, философия сознания, философия науки, феноменология и другие разделы философии, содержат концептуальные смешения, не позволяющие устранить старые и даже порождающие новые философские псевдопроблемы. Контекстуальный реализм – терапевтический подход, нацеленный на их устранение[10]. В то же время, как уже было сказано, этот подход признаёт, что мы способны познать и познаём сами вещи.

В начале 21 века в континентальной, но также и в аналитической философии, возникли так называемые «новые реализмы» (М. Габриэль, М. Феррарис, К. Мейясу, Г. Харман, и другие), которые, на самом деле, содержат ту или иную, иногда значительную, долю антиреализма (см. критику, например, в [9; 18]). Бенуа пишет: «На самом деле, условие того, что по праву можно было бы назвать – единственная вещь, которую по праву можно было бы назвать – “новым реализмом” как контрастирующим с репрезентационалистским реализмом классических философов, находится как раз в этом разделении понятий «реальность» и «истина». Не в том смысле, чтобы противопоставить их друг другу – как если бы одно нам мешало получить доступ к другому, – а в смысле осознания того факта, что речь идёт о разных измерениях, поднимающих разные вопросы и требующие разных подходов, будь то на философском или артистическом уровне. Такой вновь обретённый или, быть может, просто найденный реализм, существенно предполагает нередуцируемость реальности к истине – тот факт, что реальность, как таковая, представляет специфическую проблему. Если идти до конца, возобновляя метафизику, как только она снова оказывается на территории, на которой её вопрос действительно ставится перед нами, он требует первичности реальности по отношению к истине» [12, p. 56].

Критикуя ложные метафизические предпосылки эпистемологии модерна с точки зрения нашей интерпретации позднего Витгенштейна и контекстуального реализма Ж. Бенуа, мы в то же время отвергаем семантический идеализм, возврат к некритической метафизике и антиреализм «новых реализмов» [21]. Порождаемые ими проблемы или псевдопроблемы сказываются и на эпистемологии. Эпистемология вторична по отношению к онтологии и, так сказать, сама укоренена в реальности. Неверно отождествлять эпистемический уровень и уровень самой реальности. Например, Дж. Мак-Дауэлл рассматривает перцепцию чисто эпистемически, «как способность познания» [22]. Тем самым он допускает смешение между понятиями перцептивного опыта и перцептивного знания [13; 21]. Вообще, как отмечает Бенуа, аналитическая философия сознания изучает перцепцию слишком абстрактно, то есть, по сути, не принимая во внимание реальный перцептивный опыт [13, p. 8]. К такому же выводу независимо пришли и мы, изучая, каким образом в рамках аналитической философии решаются «трудная» и «более трудная» проблемы философии сознания [14]. Слишком интеллектуализированный способ изучения перцептивного или феноменального опыта (сознания) не позволяет понять перцептивный и феноменальный опыты как таковые, в их реальности, не позволяет закрыть «объяснительный провал» между ними и теорией. На самом деле, в известном смысле первичный чувственный опыт есть сама реальность или её часть. Это не «субъективный опыт» в смысле внутреннего переживания. Неконцептуализированный чувственный (перцептивный/феноменальный) опыт не «дан». Он просто таков, каков он есть. Мы его имеем. То или иное данное возникает на его основе, как результат его концептуализации, или нормирования («измерения»), не трансформирующих опыт, а идентифицирующих то, что схватывается при помощи концептов, «измеряется» нормой. Между первичным чувственным опытом и реальностью нет никакой дистанции. Знание и истина относятся к другой категории – категории идеального [9; 13].