Знатная полонянка

– В боли человек рождается, всю жизнь боль ощущает, с болью в иной мир уходит! – приговаривала Прозора, разминая спину Любомира, перед тем распаренную в бане.

Юноша не произносил ни звука, когда она мучила его искривленные позвонки, пытаясь вернуть их на место, предназначенное природой. Он вцеплялся зубами в свою руку и в минуты нестерпимой боли лишь крепче сжимал их… Он готов был и на адские муки, только бы сбылась его безумная надежда – стать таким, как все. А нет, тогда уж лучше умереть…

Так же внешне безучастно висел он на перекладине, которую по заказу знахарки срубил её муж. Не только держался за неё, но и выдерживал груз привязанных к ногам тяжелых булыжников. Виси, Любомир, висельник новоявленный!

И лежал – за руки, за ноги в разные стороны растянутый. Так, что казалось, ещё чуть-чуть, и все жилочки натруженные у него полопаются. Сочувствовал Господу, на кресте распятому, и терпел.

И спал на голых досках, без перины, без подушки, с березовым поленом под головой. Лишь рядно дала Прозора, чтобы укрывался, коли ночью холодно станет. Не жаловался.

И каждый день это болезненное, душу вытягивающее разминание.

И в какую-то железяку закован. Он должен носить её во всякое время, когда не висел и не тянулся.

А то ещё мучительница заставляла, чтобы поднимал он коромысло, к которому вместо ведер булыжники привязаны.

На днях у знахарки появилась помощница. Как подумал Любомир, навроде ученицы. Потому что Прозора всё этой женщине объясняла. И повторять заставляла.

Бедный сын Астахов только тем развлекался, что в свободное время со своей спиной, точно с живым человеком, беседовал. "Распрямись, – уговаривал её, – стань, как прежде, ровной и гибкой!" Если б кто его мог подслушать, очень бы посмеялся: горбун-то, похоже, ещё и головой мается!

А Любомир не только уговаривал. Грозил: "Гляди, не выпрямишься, я тебе покажу!" Что покажет, он и сам не знал. Вернее, одно знал, что горбатым жить более не хочет…

А у Прозоры и вправду объявилась ученица. И была это не кто иная, как… Неумёха! В одно утро спозаранку прибежала, в ноги упала, назвав её, чтобы польстить «боярыней»:

– Матушка-боярыня, дозволь рядом быть, когда ты молодого боярина лечить станешь.

– С чего это тебя на лекарство потянуло? – удивилась Прозора. – Прежде жила, ровно трава у дороги, ничего не хотела, а тут… Разве может врачевать человек, который своей жизни ладу дать не может?

– С детства мечту о том имею, не прогоняй! – чуть не взвыла Неумёха. Навечно рабой твоей стану, что ни скажешь, всё исполню, жизни не пожалею!

Ну, что с этакой делать?

– Останься, – сказала, – посмотрю, выйдет ли из тебя толк.

А довелось чуть ли не сразу удивиться её чувствительным рукам, терпению и смекалке. Каждую косточку у Любомира слушала так, как слушает гусляр струны своих гуслей: подтянет – послушает, подтянет – послушает…

– Воистину, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! – смеялась Прозора. – Выходит, ты теперь детей и домашние дела опять забросишь? Тот, кто врачует людей, должен пуще других чистоту блюсти. Чистые руки, чистые снадобья, чистое полотно для перевязки… А у меня перед глазами всё стоят твои грязные дети, да и ты сама – грязнее некуда! Разве из такой лекарка получится?!

– Клянусь, матушка, – божилась Неумёха. – Впредь ты на моем сарафане и пятнышка грязного не увидишь. До свету встаю, чтобы постирать да прибрать. Детишкам строго наказала – не мусорить, старшим за младшими ухаживать.

И точно, как переродилась Неумёха. Головач – муж её – к Прозоре со слезами благодарности приходил. Другая женщина рядом живёт, да и только. Одно плохо: стала отказывать ему в мужнином праве. Мол, нарожала семерых, и будет!

– Не печалься, – успокоила Прозора огорченного Головача. – Я научу её, как детей не иметь. Думаю, скоро она тебя к себе допустит.

Теперь она разрешала Неумёхе и одной заниматься с Любомиром. Юноша не возражал.

– Пусть, руки у неё хорошие.

Неладно получалось у Прозоры лишь с князем Всеволодом. Шибко своим увлеклась. Всё пришлось передумывать, вспоминать: и чему монах Агапит учил, и рукописи древние, что в монастырской библиотеке прочитать удалось. Правда, в тех рукописях больше о детских позвонках говорилось, ну да отступать было некуда…

А Всеволоду как вожжа под хвост попала! Будто прежде и не ждал несколько месяцев, в одночасье всё захотел решить. Прозора должна была помочь Ингрид понести и всё тут!

Нашла коса на камень: жена простого дворянина осмелилась князю перечить! Небось, пригрела у себя какого калеку нищего, да и кудахтала над ним, забыв, что князь в любых делах повыше простого смертного стоит!

С таким решительным настроем появился Всеволод в Холмах точно неделю спустя.

– Чем ты так была занята, Софья? – строго спросил он. – Загордилась? Князю отказываешь?

– Прости, княже, Любомир у меня гостюет, – низко склонилась перед ним Прозора. – Боярыня Агафья в ногах валялась: помоги. Боялась, что паренек руки на себя наложит.

Князь от её слов так смутился, так его в жар кинуло, что Прозора тут же простила ему заносчивость: молод, горяч, но совестится, значит, ещё не всё потеряно.