Знатный род Рамирес

Гонсало рассмеялся и тут же вспомнил, что встреча с живописным старцем предвещала встречу с прекрасной доной Аной. «А что? — подумал он. — Может, и вправду — судьба. Древние изображали Рок с длинной гривой и бородой, а в котомке за его плечами хранились людские судьбы…» И действительно, на опушке соснового бора в золотистых последних лучах солнца стояла под дубом коляска из «Фейтозы», а кучер в черной ливрее дремал на козлах. Дорога огибала в этом месте подворье монастыря, испепеленного огнем небесным во время страшной грозы (так называемой «бури под св. Себастьяна»), поразившей Португалию в 1616 году; теперь же все поросло здесь густой травою, зеленеющей у подножья мощных старых каштанов; новенькая, свежебеленая часовенка виднелась среди листвы; стена, увитая плющом, замыкала двор справа, соединяя его с величественной, уходящей в синее небо церковью старого монастыря. Время окрасило в желтое некогда белый фасад, огромный портал зиял дверным проемом, осыпались украшения и пустовали ниши, где прежде красовались статуи основателей монастыря — Фройласа Рамиреса и жены его Эстеваниньи, графини д'Оргас по прозвищу «Заячья губа». У входа во двор стояли два одноэтажных домика: один — чистенький, с ярко-синими ставнями, а другой — покинутый, обветшалый, заросший высокой травой, среди которой пламенели подсолнухи. Задумчивая тишина окутала и рощу и руины. И, не нарушая тишины, нежно и мирно журчал почти пересохший ручей, струившийся по каменному руслу под бледной, прозрачной сенью плакучей ивы.

Лакей из «Фейтозы» — он сидел у ручья и крошил табак — вскочил на ноги, завидев фидалго, и, улыбаясь, поспешил взять под уздцы его кобылу. Гонсало не бывал тут с детства; он шел по тропинке, протоптанной в траве, смотрел по сторонам и дивился романтической, песенной прелести уголка, когда под аркой портала появились дамы. Дона Мария, в клетчатом платье с огромными буфами, подчеркивающими ее изящную худобу, замахала, со свойственной ей живостью, клетчатой омбрелькой. А рядом с ней, в лучах солнца, тихо стояла дона Ана, закутанная в мягкие складки черной шерсти и черного флера, под густою черной вуалью, сквозь которую смутно белело ее спокойное, чувственное лицо.

Гонсало поспешил к ним, приподнял шляпу и забормотал:

— Какая встреча!

Но дона Мария не дала ему развить эту выдумку.

— Ах, кузен, какой вы нехороший, какой нехороший!

— Кузина, за что?

— Вы же знали, что мы здесь, я же вам писала! И не приехали вовремя, чтобы принять гостей как подобает!..

Он защищался, как всегда, непринужденно. Дом принадлежит вовсе не ему, а господу богу! Это господь должен был радушно принять гостей — любезно встретить каким-нибудь чудом столь прелестных паломниц!..

— Что же пришлось вам тут по вкусу? Понравились вам руины, сеньора дона Ана? Занятные, не правда ли?

Она медлительно проговорила — черная вуаль как будто затрудняла ее речь.

— Я тут бывала. Мы сюда ездили с бедным Саншесом, царствие ему небесное.

— А…

При упоминании о покойном, вежливый Гонсало согнал с лица улыбку. На помощь кинулась кузина Мария; она взмахнула худою рукой, словно прогоняя навязчивую тень:

— Ах, кузен, вы и представить не можете, как я взволнована. Монастырь меня прямо очаровал! И этот ржавый меч над гробницей!.. Меня так трогает, так трогает старина! Только подумать, кузен, — ведь там наши предки!

Гонсало улыбнулся приветливо и лукаво, — он улыбался всегда, когда дона Мария жадно примазывалась к роду Рамиресов. И мило пошутил. Предки? О нет, всего лишь горсточка праха. Не так ли, дона Ана? Ах, можно ли вообразить, что кузина Мария — такая милая, остроумная, изящная — происходит от горсточки праха, заключенной в каменной урне! Нет! Столь полное бытие не вяжется с небытием и смертью! Дона Ана сочувственно улыбалась; обе ее руки — сильные, затянутые в черную лайку — крепко сжимали костяную ручку омбрельки, и фидалго заботливо спросил:

— Вы не устали, сеньора дона Ана?

— Нет, я не устала… Мы еще собираемся зайти на минуточку в часовню… Я никогда не устаю.

И ему показалось, что ее голос уже не так противен, что траурное кружево вуали приглушило, смягчило его, как приглушают листва и мгла грубые дневные звуки. Зато дона Мария устала до изнеможения! Ничто не утомляет ее так сильно, как старина. К тому же ее растревожили мысли о древних героях!..

— He присесть ли нам на эту скамейку? Еще рано ехать домой, правда, Аника? Здесь так тихо, прохладно…