Зоя

Стояло начало учебного года.
Был утренний воздух прохладен и сладок.
Кленовая, злая, сухая погода,
шуршание листьев и шорох тетрадок.
Но в этом учебном году по-другому.
Зенитки, взведённые в сквериках рыжих.
В девятом часу ты выходишь из дому,
совсем налегке,
                       без тетрадок и книжек.
Мне эта дорога твоя незнакома.
В другой стороне двести первая школа.
Осенней Москвой, по путёвке райкома,
идёт комсомолка в МК^{1}

комсомола.Осенней Москвою,
                           октябрьской Москвою…

Мне видится взгляд твой, бессонный и жесткий,

Я только глаза от волненья закрою
и сразу увижу твои перекрёстки.
Душе не забыть тебя,
                                сердцу не бросить,
как женщину в горе,
                              без маски, без позы.
Морщины у глаз,
                       промелькнувшая проседь,
на горьких ресницах повисшие слёзы.

Все запахи жизни, проведенной вместе,

опять набежали, опять налетели, —
обрызганной дождиком кровельной жести
и острой листвы, отметённой к панели.
Всё двигалось,
                     шло,
                           продолжалась работа,
и каждая улица мимо бежала.
Но тихая, тайная, тонкая нота
в осенних твоих переулках дрожала.
Звенели твои подожжённые клёны,
но ты утешала их тёплой рукою.
Какой же была ты тогда?
                                    Оскорблённой?
Страдающей?
                  Плачущей?
                                 Нет, не такою.
Ты за ночь одну на глазах возмужала,
собралась,
ремни подтянула потуже.
Как просто заводы в тайгу провожала
и между бойцами делила оружье.
Какою ты сделалась вдруг деловитой.
Рассчитаны, взвешены жесты и взгляды.
Вколочены рельсы,
                            и улицы взрыты,
и в переулках стоят баррикады.
Как будто с картины о битвах на Пресне,
которая стала живой и горячей.
И нету похожих стихов или песни.
Была ты
            Москвой —
                           и не скажешь иначе.
И те, кто родился на улицах этих
и здесь, на глазах у Москвы, подрастали,
о ком говорили вчера, как о детях,
сегодня твоими солдатами стали.
Они не могли допустить, чтоб чужая
железная спесь их судьбу затоптала.

А там,

        у Звенигорода,
                              у Можая,
шла грозная битва людей и металла.
В твоих переулках росли баррикады.
Железом и рвами Москву окружали.
В МК
        отбирали людей в отряды.
В больших коридорах
                              толпились, жужжали
вчерашние мальчики, девочки, дети,
встревоженный рой золотого народа.
Сидел молодой человек в кабинете,
москвич октября сорок первого года.
Пред ним проходили повадки и лица.
Должно было стать ему сразу понятно,
который из них безусловно годится,
которого надо отправить обратно.
И каждого он оглядывал сразу,
едва появлялся тот у порога,
улавливал еле заметные глазу
смущенье,
               случайного взгляда тревогу.
Он с разных сторон их старался увидеть,
от гнева в глазах до невольной улыбки,
смутить,
           ободрить,
                         никого не обидеть,
любою ценою не сделать ошибки.
Сначала встречая, потом провожая,
иных презирал он,
                           гордился другими.
Вопросы жестокие им задавая,
он сам себя тоже опрашивал с ними.
И если ответить им было нечем,
и если они начинали теряться,
он всем своим юным чутьём человечьим
до сути другого старался добраться.
Октябрьским деньком, невысоким и мглистым,
в Москве, окружённой немецкой подковой,
товарищ Шелепин^{2},                           ты был коммунистом
со всей справедливостью нашей суровой.
Она отвечала сначала стоя,
сдвигая брови при каждом ответе:
— Фамилия?
                — Космодемьянская.
— Имя?
           — Зоя.
— Год рождения?
                        — Двадцать третий.
Потом она села на стул.
                                    А дальше
следил он, не кроется ли волненье,
и нет ли рисовки,
                         и нет ли фальши,
и нет ли хоть крошечного сомненья.