Золи

Золи возвращается той же дорогой, садится под огромным платаном, срывает пожелтевшую траву и кладет в рот, к больному зубу. Снимает пальто, берет его за рукава, прикладывает к пояснице и завязывает рукава спереди. Свон подарил ей это пальто год назад. Вернулся тогда из Брно с привязанной к сиденью мотоцикла картонной коробкой, набитой пальто. Он купил их для цыган ее табора, нашел даже маленькие размеры для детей. Он не мог понять, почему она сказала «нет», почему не хотела принять их, почему скорее стала бы ходить с желтой повязкой на рукаве. Растерянный Свон сидел в деревянном кресле у окна.

— Но это не милостыня, Золи, это лишь несколько пальто, только и всего, — он помолчал, постукивая по стеклу окна, светлые волосы обрамляли его лицо.

Она прошла по кибитке и сказала:

— Я возьму по одному для детей Конки.

Он просиял и стал рыться в куче, выбирая пальто нужного размера.

— И одно тебе, — сказал он и накинул пальто ей на плечи. — Тут еще несколько красных рубашек. — Что за странный смех напал на нее тогда при мысли о целом таборе, растянувшемся по дороге, все в одинаковых дешевых красных рубашках.

Но то, что некогда казалось смешным, оказалось неизбежным. Что казалось странным, теперь наконец сбылось.

Золи кажется, будто она несет на спине этого англичанина с волосами песочного цвета. Его невозможно сбросить. Она прикидывает, сколько еще сможет пройти, прежде чем под его тяжестью снова повалится на землю. Однажды он сказал, что она похожа на одну русскую поэтессу, которую он видел на фотографиях: темные глаза, высокий лоб, волосы откинуты назад. Ему чудилось, что их роднят стать, рост, манера смотреть. Он купил в Национальной библиотеке портрет этой поэтессы, Ахматовой, и показал ей, но Золи не увидела сходства. Она всегда считала себя простой, неказистой, слишком смуглой, а русская женщина на фотографии была прекрасной, белолицей, с серьезным взглядом. Свон прочел ей строки: «Я была тогда с моим народом / Там, где мой народ, к несчастью, был»[21]. Он спросил ее, выйдет ли она за него замуж, и она была потрясена тем, как легко это у него получилось. Золи любила его, но он не представлял себе пределов невозможного. Тогда, в типографии, он опустил глаза. Он не напечатал пока ее стихи, но она знала, что напечатает. Что же еще она тогда ожидала? Там, где счастье невозможно, иллюзия счастья всегда важнее. Разве не Свон рассказал ей однажды о токующем глухаре, который ничего не слышит, когда поет? «У нас обоих, — думает она, — есть это непреодолимое стремление порождать шум. Если б я только знала. Если бы только видела. Интересно, ищет ли он меня сейчас? Если ищет, то не найдет. Он будет искать повсюду. Дойдет до края земли и вернется ни с чем, даже имени не найдет».

Золи перелезает через ворота, спускается по склону холма, идет по унавоженному полю, по которому проложены оросительные трубы. На дальнем краю поля — забор из колючей проволоки. Она прикидывает, как перебраться через лабиринт труб. Толстые бетонные трубы частично погрузились в раскисшую почву, по ним можно пройти, расставив для равновесия руки. Она поскальзывается, нога в грязи по лодыжку. Она вытаскивает ногу, очищает сандалию о край трубы, становится внутри нее на колени и смотрит в полость, воображая, как ее дыхание обходит по трубам все поле и возвращается к ней.

— Эй, цыганка!

Приглушенный крик. Она уверена, что он донесся издалека. Крик повторяется. Она вздрагивает и поворачивается. За живой изгородью на склоне холма сидят, съежившись, четверо детей и смотрят на нее. Трое сразу удирают, но старший остается на месте.

— Эй, цыганка! — снова говорит он. Рыжеватые волосы, широкая полоса веснушек на лице. Штаны спереди запачканы грязью. Взгляд такой же, как у Конкиного младшего. Куртка мальчишке велика, в нее вошло бы еще два таких же.

Другие дети поднимаются на вершину холма и оттуда зовут оставшегося. Он плюет, плевок описывает дугу и падает на землю. После этого мальчишка удирает вверх по склону.

«Приведут взрослых, — думает Золи. — Привлекут к суду за вторжение на их поле. Позовут сержанта, он меня арестует. Снимет отпечатки пальцев. Будут выяснять, кто я такая. Отвезут обратно в город. Поставят снова перед моим народом, будут стыдить и унижать. Меня снова прогонят».

Она перебирается через трубы и поднимается на холм. Каждый шаг — словно пол шага назад, в прошлое.

Деревянный колышек оцарапал ей лодыжку, она останавливается посреди борозды, поднимает взгляд и видит деревянную крышу. «Вот я и дошла, — думает она. — Шла целый день, сделала полный круг и снова пришла к винограднику. С таким же успехом можно было бы оказаться и где-нибудь еще. Целый день иду, я что остается? Больше делать нечего. Был бы рядом со мной карандаш, описывал бы огромные бесполезные круги».