Золи

— Чтоб тебе повылазило! — спокойно говорит она, когда машина отъезжает на достаточное расстояние, и утирает грязь со щеки.

В подземном переходе рабочие утренней смены идут, стуча каблуками, на военный завод. Большинство в одинаковых синих кепках. Спускаясь в переход, они вливаются в поток людей в таких же кепках.

Миновав голые зимние деревья, она проходит мимо отеля «Карлтон», перед входом в который ходят туда-сюда мужчины в темных пальто — сотрудники службы государственной безопасности. Золи содрогается при мысли о том, чтобы войти внутрь: серебряные дверные ручки, огромные картины, позолоченные рамы, зеркала со скошенными фасками, спиралевидная лестница. До чего чуждо ей сейчас все это! Колонны, пластиковые растения в окнах. «Раньше, когда я входила в аванзал, все аплодировали. Подносили сигареты ко ртам и косились. Женщина с мягким лицом кивала и что-то шептала. Всегда казалось, что они смотрят сквозь меня, мимо меня, что им хочется быть с кем угодно, лишь бы не наедине с собой. Они курили так, словно табачный дым никогда не будет принадлежать им. Как громко стучат каблуки, когда сходишь с ковра на вымощенный плитками пол! Что-то галопом проносится под ребрами. Ищу Свона, его лицо, такое знакомое. Он всегда приходил за несколько часов до встречи, чтобы я не нервничала, сидел вон там, ждал, похлопывая шляпой по бедру. Из кармана торчала свернутая в трубку „Руде право“».

Золи переходит на противоположную от отеля сторону улицы и поднимается на холм, идет короткими переулками старого города. Между фонарными столбами растяжка: «Граждане, мы должны беречь хлеб». Растяжка вздувается и изгибается на ветру, и, когда Золи подходит ближе, один ее конец отрывается и падает в лужу на брусчатке. Золи переступает через лозунг и идет дальше, ведя ладонью по стенам, поросшим лишайником.

Здесь тише и темнее: свет ушел из вещей.

Она идет по извилистой улице, держась в тени, чтобы не попасться милиционерам. Если заметят, ее остановят, наставят винтовки, будут расспрашивать, увидят грязь на пальто, темные пятна крови на лодыжках, потом доставят на ближайший пост. Откроют серую книжечку партбилета, будут рассматривать в нем марку, отпечатки пальцев, описание: рост сто шестьдесят девять с половиной сантиметров, глаза черные, волосы черные, особая примета — «ленивое веко» на левом глазу, шрам длиной два сантиметра на нижней губе справа, на подбородке ямочка, поэтесса. Она обычно подписывалась тремя буквами «X», и самые впечатлительные из них спрашивали почему. В ответ она просто пожимала плечами, отчего милиционеры делались еще настойчивее:

— Но как может поэтесса подписываться тремя крестами?

Обычно задержание заканчивалось тем, что по рации приходило подтверждение:

— Это товарищ Новотна, идиот, отпусти ее.

Шаркая сандалиями по булыжной мостовой, она проходит мимо стены старого монастыря, от которой чешуйками отваливается краска. Монастырь уже давно выпотрошили. Что осталось от кадил, витражей, восковых свечей? Что за лампадки все еще горят за красным стеклом? Она смотрит на ряд узких окон в верхней части стены, под самым свесом крыши. Птицы, сложив крылья, влетают в эти окна и через несколько секунд снова вылетают наружу.

Начинает моросить дождик, впереди она замечает группу развязных мальчишек. Один носком ботинка шевелит тельце мертвого голубя. У этого мальчишки белая кожа, красная рубашка, стриженые короткие волосы. Он поддает голубя ногой, тельце взлетает и падает на брусчатку. Сыплются перышки. Золи подбирает юбку и переступает через голубя. Сердце учащенно бьется. Сзади доносятся свист и шум шагов.

Труп голубя попадает ей в затылок, но даже и тогда она не оборачивается.

Она проходит мимо гранитной лестницы и желобчатых колонн Национального театра. Крупные капли дождя на тротуаре. Она вспоминает, как Странский, выступая перед большой толпой, читал ее стихотворение. Серые костюмы, белые рубашки, поднятые кепки. Аплодисменты. Выкрикивали ее имя, но все это казалось нереальным, как запись в магнитофоне, который включил не один из собравшихся, а кто-то еще. Выкрикивание ее имени — очередной номер программы. И все же она раскланивалась перед ними, принимала их аплодисменты и изумление, ела и пила с ними, пожимала им руки, подыгрывала. «Сколько же, — думает она, — удастся мне пробыть в городе, прежде чем меня заметят и попробуют одержать за мой счет очередную победу? Прежде чем меня поставят в ряд с другими и начнут щелкать фотоаппаратами. Прежде чем попросят сделать еще какое-нибудь заявление. Адский огонь на них, ничего они от меня теперь не услышат, пусть разводят костры из флейт, второй раз я им не поклонюсь».