Золочёные горы

Для большинства жителей нашей деревушки первая неделя финансового краха выглядела так же безмятежно, как заледеневшая поверхность Дивного озера. Октябрьский снег падал не переставая, солнце сверкало на побелевших сучьях и ветвях. Любуясь этой ослепительной красотой, невозможно было поверить в то, что эта проблема реальна и может повлиять на всех нас. Дамский клуб продавал лотерейные билеты, чтобы собрать средства на новый гимнастический зал. Дети вырезали из тыкв фонарики и рисовали изображения призраков и ведьм. Работники каменоломен – «наши герои!», как писали в «Патриоте», – уложились в сроки по контракту на здание правительства Мичигана. Отец отрабатывал двойные смены в белой пещере, а новые вагонетки привозили гигантские глыбы сахарного камня вниз на фабрику с легкостью, словно в сказке. Я приезжала домой на последней из них вместе с Генри, закончившим дела в школе, наше дыхание замерзало в наступающих сумерках. Брат с приятелями устроили санную дорожку, уговорив жительниц Школьной улицы выплескивать воду после мытья посуды вдоль восточной стороны, чтобы она замерзала и создавала ледяное покрытие.

– Санки – это учебный гроб, – говорила мама, молясь, чтобы не случилось беды.

Она затыкала щели в хижине газетами, которые я приносила домой. Утепляла жилище словами, наподобие «обеспечения», «ликвидации» и «краха». От этого зависело наше будущее зимой.

Ее больше беспокоил холод, чем какое-то обеспечение, и расстраивали тайные встречи отца с приятелем из каменоломен Дэном Керриганом, где они громко поносили Джуно Тарбуша, обзывая его кретином. Уже не раз Тарбуш штрафовал отца за выдуманные нарушения. Опоздал на минуту? Штраф. Две лишних минуты на обед? Штраф.

– Ты обещал, – сказала мама. – Ты подписал контракт с обязательством не вступать в профсоюз.

– Это собачья сделка, – презрительно кривился отец. – Пренебрегающая законом, чтобы превратить нас в холопов начальника. Он может арестовать нас даже за карточную игру.

– Но ты ведь подписал его? А теперь вы с Керриганом пытаетесь создать профсоюз! Зачем? Тебя снова вышвырнут с города.

Из города. Но я не стала ее поправлять. Иногда мне мечталось: если нас выгонят из этого города, мы сможем поехать туда, где нет зимы. Холод пронизал маму до костей, из-за него она посерела и стала беспокойной. Если мы не уедем из Каменоломен, я осунусь, как она, как папа, который приобрел цвет пыли и холода, работая в пещере и вынимая тонны камня по лестнице Сатаны. Когда я носила ему ужин, у мамы не хватало сил предупреждать меня об опасностях. Она просто хотела, чтобы у него была при себе горячая картошка согревать руки. Когда она остывала, папа ее съедал.

Мое беспокойство вызывало терзающее молчание Джаспера Паджетта, который так и не написал мне. Видимо, моей судьбой станет Оскар Сетковски. Он высматривал меня на дороге.

– Привет, Сильви; может, улыбнешься мне хоть разок?

Я избегала его, придумывая способ остаться в городе на субботние танцы в мунстоунской гостинице. Там регулярно играл регтаймы пианист и ставили миску с пуншем. Но мама говорила твердое «нет». И я ездила туда-сюда в вагонетке, предпочитая опасный спуск вниз и страшась возвращения в однообразие хижины номер шесть, где воздух был густым от угольного дыма и недовольства.

В снежных вихрях первого ноября забрезжила надежда: мне разрешили занять койку в кладовой в редакции «Рекорд».

– Такая метель, что не видать ни зги, – сказала я К. Т. – Можно мне здесь переночевать?

– Черт побери, оставайся хоть до весны, – ответила К. Т. – Если ты застрянешь в своем захолустье, засыпанная снегом, не выберешься до мая. Просто передвинь коробки в прихожую.

Я провела ночь в кладовке и, вернувшись домой, стала защищать свою позицию.

– Меня пригласили остаться на зиму, – сказала я.

– Никогда, – ответила мать. Своими птичьими глазками она выискивала во мне признаки отступничества, опасаясь распутного влияния идеологии К. Т. – Мадемуазель Редмонд не ходит в церковь.

Кроме того, она жила одна, была сторонницей избирательного права для женщин и высказывала весьма опасные мнения.

По этим причинам К. Т. мне и нравилась, несмотря на ее изменчивый нрав и гневные речи. Она не нуждалась в служанке, чтобы застегивать пуговицы на платье, писать письма или заваривать чай. Она сама покупала себе платья и ужин и без посторонней помощи вырвалась из обыденной жизни. Приобрела печатный пресс, землю и дом на собственные деньги. Я хотела денег и свободы как у нее: делать что нравится, высказывать свое мнение.