Золочёные горы

Ее удручало плачевное состояние наших душ: прошел почти год с нашей последней исповеди. Кусака не помнил рождественской мессы и Réveillon[95]. Не видел, как танцуют наши дяди с большими носами и кустистыми бровями, как кружатся тети в белых чулках и черных туфлях. Он не участвовал в настоящей пирушке, не пробовал tourtière, oreilles de Christ[96], сваленные горкой на столе, под которым прячутся кузины; не ел он и сахарный пирог. Не вдыхал аромат кленового сиропа, смешанный с запахом жареной свинины. Все это осталось в прошлом, как сладкий сон.

Теперь мы не видели снов, мы почти не спали от тревоги. Папа не вернулся домой. Что, если он заблудился и замерз в сугробе? «Он спит в общежитии для рабочих», – твердили мы себе. Целых три дня мы не могли выбраться, чтобы отправиться на поиски.

Утром двадцать третьего мы проснулись в полной тишине. Открыли дверь навстречу снежной стене и пробрались сквозь нее, выкапывая туннель наружу из нашей норы. Солнце тусклой оспиной выделялось на серой пелене облаков. И увидели папу: он ковылял домой по сугробам. Он стряхнул с себя снегоступы и свалился прямо в дверях: на бороде его наросли сосульки. Мы отогрели его у печи и закутали замерзшие ноги. Он вздрагивал от боли. Мы напоили его чаем, а потом он проспал двенадцать часов.

* * *

В канун Рождества мы вышли в морозную тьму на снегоступах. Кусака сидел на плечах у отца. Звезды и осколок луны висели в небе как украшения на елке, освещая снег жемчужным светом. Воздух пронизывал легкие холодом. Выбравшиеся вслед за нами соседи устроили целый парад фонариков. Брюнеры. Сетковски. Ева несла в руках маленького брата. Оскар – сестренку.

– Сильви, привет! – закричал он нам.

– Счастливого Рождества, Оскар! – Я была рада даже его обществу после скучных и тревожных дней в хижине.

В общежитии для рабочих миссис Квирк с половником в руках раздала нам скудные порции стряпни.

– Еду придется растягивать, пока не откроют дороги.

Рождественская улыбка рассекла ее лицо, только когда Кусака потянул ее за подол юбки.

– Счастливого Рождества, мадам. – Он сразил ее наповал нежным взглядом карих глаз.

– Ну и ну, малец, – миссис Квирк выудила из кармана передника мятные леденцы и раздала немногочисленным ребятишкам.

Пятьдесят четыре души, зимовавшие в Каменоломнях, сели есть под шум оловянных тарелок, проклятий и приступы смеха. Отец рассказал историю о том, как однажды убил скунса в лесах Бопре полицейской дубинкой.

– На днях, – заявил Дэн Керриган, – мы точно так же убьем хорька Тарбуша.

– В конце концов, господа, – воскликнула мама. – Сейчас Рождество.

– Проклятый надсмотрщик Тарбуш, – не унимался Керриган.

– Но герцог, месье Паджетт, – достойный человек, – возразила мама. – А миссис Паджетт, графиня, – просто святая!

– О, леди Щедрость. – Папа наладил смычок и запел: – Была у меня девчонка с одной деревянной ногой, волосы были фальшивые, как и она сама…

Чаченко на аккордеоне и Брюнер на трубе заиграли «Рождественский вальс». Столы сдвинули к стенам. Потом музыканты исполнили «Виски перед завтраком»[97]. Генри отбивал ритм ложками, с восхищением глядя на отца, игравшего все быстрее. Мужчины кривлялись и шумно танцевали, соревнуясь друг с другом. Кружили в танце нас, женщин. Мама все время пронзала меня взглядом острым, как колючая проволока.

Никаких кукол-пупсов и игрушечных паровозов, обещанных социологическим отделом, – впрочем, позже мы узнали, что дети на фабрике все же получили их на городском празднике.

Мама подпевала без слов: ее звучный голос хористки парил над шумным гулом и свистом. Отец положил смычок и затанцевал с ней по комнате, а мужчины хлопали. Половина из них завидовали, остальные тосковали по дому. Она шлепнулась к нам на скамью, запыхавшаяся и веселая, как девчонка. Зал наполнился дымом от трубок и жарким дыханием танцующих.

Затем дверь распахнулась, и вместе с порывом холодного ветра, прервавшим музыку, появился Джуно Тарбуш.

– Счастливого Рождества, парни, – пьяно пробормотал он, размахивая кувшином размером с галлон. – Бесплатный грог, подарок герцога Паджетта.

Он стал разливать его присутствующим. Мама нахмурилась, увидев, что я тоже протянула чашку. Потом она говорила, что в тот самый момент поняла: я потеряна для нее и для Бога. В конце концов оказалось, что потеряла она вовсе не меня, и та потеря не имела ничего общего с выпивкой, зато напрямую была связана с человеком, без приглашения пришедшим на рождественский праздник.

Поверх смычка отец ненавидящими глазами смотрел на начальника. Тарбуш уставился на него, потом поставил на стол кувшин, пересек комнату и схватил маму за талию. И, смеясь, закружил в танце. Она терпела это с невозмутимым лицом, потом села и забрала у меня из рук Кусаку.

Тарбуш сел в одиночестве, пил и хлопал под музыку, неистово ударяя рука об руку. На мгновение мне стало его жаль: с ним явно никто не хотел знаться из-за его рабской привычки во всем угождать начальству. Но жалость исчезла через мгновение и больше не возвращалась.

Генри с папой обменялись ухмылками.