Золочёные горы

ситуация в каменоломнях Паджеттов в Мунстоуне очень плохая: люди работают сменами по двенадцать часов, но не получают оплату с октября. Их уже трижды посылали расчищать пути лопатами, за эту работу вообще ничего не платят. Нам не получить припасы из города из-за снега, и у нас не хватает продовольствия. Нет и страховочных веревок, а лестницы в карьере очень скользкие. Вчера один человек упал и получил сотрясение. На улице минус тридцать, а бригадир отпускает людей всего на пятнадцать минут, чтобы согреться. У них нет хороших ботинок для работы. Очень помогло бы ваше возвращение: сделайте все, что необходимо для создания профсоюза.

Искренне ваша,

Сильви

Я собиралась использовать это письмо как последнее средство, заверяя себя, что мотивы мои исключительно делового характера. Но, по правде, скучная зима обострила мой интерес к шипучке.

Двадцать шестого января хорек Тарбуш закрыл каменоломню на зиму. Теперь отец мог не работать до весны. Он лег в постель и проспал два дня. Потом встал и заявил:

– Я заново родился.

Кажется, он вновь стал самим собой, насвистывал и озорничал с мальчишками. Он залатал снегоступы сыромятной кожей, исправил сломанную дверную петлю. Рассказал Кусаке историю про loup-garou: теперь братишка подкрадывался ко всем, скаля зубы, и рычал. Он учил нас песням из «Красной книжицы», несмотря на возражения мамы. «В профсоюзах сила», – распевал он и давал Генри уроки игры на скрипке, действуя нам на нервы.

– Соседи нас убьют, – вздыхала мама.

А папа сажал ее к себе на колени и распевал «À la claire fontaine»[100], а она прижималась к нему и говорила о своих давних мечтах: о Квебеке, о жизни на маленькой ферме в Бопре.

– Будем выращивать картофель, – бормотала она.

– И петунии, – вторил ей папа. – А еще пастернак и горох.

Я подолгу не засыпала в кровати и писала ужасные стихи. Падал снег. Каменоломни были отрезаны от мира словно остров в Тихом океане, только вместо цветущих лиан с карнизов хижин свисали острые, как кинжалы, сосульки, готовые в любой момент нанести удар.

Первого февраля нас разбудил свисток, зовущий к началу смены. Мы встревожились, ведь каменоломня закрыта.

– Кто-то пострадал, – воскликнула мама.

Папа надел на ноги решетки и пошел посмотреть, что стряслось. Через двадцать минут вернулся.

– Обувайтесь. Нас зовут разгребать снег с путей.

Приказ был связан со сменой погоды: начиналась оттепель. Ожидалось, что температура дойдет до тропического выше ноля. Полковник Боулз был одержим мыслью доставить камень на фабрику. Надо было расчистить три мили путей. Требовалась помощь каждого. Мы пошли на улицу, завернувшись с ног до головы в шерсть, шагая на снегоступах по сугробам к погрузочному двору. Там уже топтала снег стайка мужчин. Мистер Тарбуш раздавал лопаты.

– Вот и лягушатник, – бросил он, увидев нас. – Со своими головастиками.

Отец указал на нас.

– Им двоим должны заплатить. Доллар в день. Ставка мужчин два пятьдесят.

– Это «мертвая работа», Пеллетье.

– Что-то я не вижу здесь трупов, – возразил отец. – Оплата просрочена.

– У вас, парни, есть жалобы? Идите к черту, – заявил Тарбуш. – Валите.

– Мы копаем, вы платите. – Дыхание отца стало жестким, как каменная пыль.

– Вам платят за добычу камня, – отрезал Тарбуш. – Расчистка путей – «мертвая работа».

– Мы не мертвецы, – повторил отец. – Включите эти часы в рабочие.

– Как вы собираетесь получить жалованье, если камень не продастся? Как его продадут, если он не доберется до рынка? И как его отправить на рынок, если вы не расчистите пути?

Мужчины схватили лопаты. Отец стал насвистывать зловеще-радостную мелодию: «Аллилуйя, я бродяга!» Призыв к забастовке.

– Даже не вздумайте, парни, или тебе конец, Пеллетье.

На самом грязном французском отец обругал его и развернулся, стукнув каблуками и насвистывая опасную песенку. Мы пошли за ним, и на каждый его шаг я шептала проклятия.

– Сильви, замолчи, – прошипел Генри. – Девочкам нельзя ругаться.

– Еще как можно, putain, – возразила я.