Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Сии познания, как говорили звездочеты, — из школьной «Астрономии», которую я подобрал на лестничной площадке.

— Меркурий закипел! — смеется брат.

*

Выходим на тропу, и все блестит — мох, валуны. Лучи дробятся в каплях, образуя временные бриллианты.

Спускаемся в каньон и на ходу налаживаем спиннинги. Вода, пронизанная солнцем, подсказывает темную блесну, покрытую погасшим оловом. К цевью заточенного тройника привязываю красные шерстинки, чтобы они играли на струе, воссоздавая трепет.

*

На горизонте подымался дым одинокого костра.

— Это биологи, они едят моллюсков и морских червей.

— Сырыми?

— Немного варят — уточнил Олег, — здесь мало дров.

— Может, попробуем моллюсков?

Я видел, — их притягивает к одинокому костру. Забавный парадокс безлюдья… Сюда мы убегаем от людей, а здесь мы радуемся человеку.

*

(Видение, возникшее на летном поле в Долгощельи

во время ожидания Ан-2)

Уходящие за горизонт вереницы людей тянулись к молчаливым кораблям-баракам.

По обе стороны стояли альбиносы с повязками эвакуаторов. Уши у них были залеплены зеленым пластилином, неустаревшая уловка Одиссея.

— Значит, в чем-то они уязвимы, — подумал поэт.

Вокруг валялись крылья истребителей и перевернутые танки, разрезанные пополам.

Молебны не спасли…

Мелодии Чайковского и Нино Рота не проникали через пластилин.

В толпе изгнанников, прихрамывая, шел поэт с любимой удочкой и старым чемоданом, и это он подумал о пришельцах:

— Отказ от молчаливого общения лишит их чувства превосходства.

Им все понятно. А поэтические образы? Метафоры, свисающие яблоками с тополей?

Он молча стал читать стихи:

Окуная лицо в облака,

долго пьем холодок родника,

отползая с улыбкой смиренной

в неподвижную теплую тень.

Долго тянется день

в этой жизни мгновенной.

У них в глазах возникло несогласие.

— Лес над рекою зеленый склонился,

желтый в реке отразился…

Головы их поворачивались, отыскивая время, исчезнувшее между желтым и зеленым.

— Так близко небо грозовое,

такая легкость и тоска,

что вспоминаешь сквозь века

свое отсутствие живое.

Они оглядывались…

— Дай мне все! Я не стану богаче.

Все возьми! Я не стану бедней.

Возникла паника. Он продолжал читать.

— Ну что нам стоит до парома

дойти за полтора часа?

Совсем недалеко от дома

стоят далекие леса.

И что нам стоит до затона

дойти, валяя дурака?

Совсем недалеко от дома

течет далекая река.

Он видел, как внутри себя они искали выход за пределы логики и натыкались на слепые стены. Он продолжал читать:

*

Пиджак Рембо пошит из синей ночи,

к воротнику приколот махаон…

*

За бездарность, за робость свою

ненавижу себя и наглею.

Я люблю тебя, свято люблю

и в лицо твое нагло курю,

потому что я благоговею!

Он продолжал читать!

*

Вот старость вижу я во сне.

Огромной белой глыбой снега

она уже нависла с неба

и держится

на тишине…

Их лица сморщились, симметрию перекосило. Непонимание ломало изнутри перегородки Интернета. Не находя обочины, они «пустили сок» и потекли какой-то яркой ядовитой смазкой.

Уже открыто, вслух — он продолжал читать!

Мелькнули в книге белые страницы,

и не пеняй на типографский брак.

С 14-й — улетели птицы!

С 16-й ручей удрал в овраг!

И лес в леса ушел

из этой книги…

Сила семги в потоке становится силой потока.

Он продолжал читать!

Вода смотрела мальчику в глаза.

На сиротливой отмели песчаной,

забыв себя, он смутно вспоминал

себя — еще до своего рожденья.

Смотрел на убегающую воду

и радостно ее не понимал

Всепонимание трещало в них и вспыхивало по цепи. «Закоротило», как сказал бы жэковский электрик.

— Тупицы! — весело крикнул поэт и замахнулся удочкой, как на гусей.

И это было нестерпимым унижением. Их серебристые посудины, похожие на скороварки, повисли над толпой и улетучились, исчезли, как воздушные шары, когда-то он сбивал их из рогатки!

В другом конце толпы уже возник спаситель человечества.

— Я предъявил им ультиматум… Взорвать урановые склады… — долетали оттуда слова.

Его уже несли восторженные толпы. Чуть припоздавшие образовали свиту. Вокруг уже стояло оцепление.

— Туда нас не пропустят! — весело сказал поэт, оберегая удочку в ужасной давке.

— Да и нечего там делать. Лучше уеду на рыбалку, — на всю жизнь.

*

Стояла золотая осень! Мы прилетели на Мегру и целый день ловили в ямах над порогами.

— Что-то здесь не так, — сказал Марухин.

— Что не так?

— Не знаю… Но Мегра не такая тревожная. И подосиновики были ярче.

— Ярче были от страха! Лицензия, которая лежит в твоем кармане, их погасила.

— Порви лицензию, Марухин, — советует Олег и, прикрывая рот, смеется. Сентябрь — для души, а к стоматологу можно пойти и в слякоть.

У Чепелева на лице — презрение.

— Затоптали тропу. Где они были раньше, эти клерки с банковскими картами, чтобы нищему нечего было подать? Это моя река.

— Уже не твоя. Они уже на Умбе, на Поное, на Варзуге.

— Мы бежали по тундре,

по широкой равнине.

— По-тун-дре… — пел у костра Панков.

Панкова нет… Осенний ветер гонит с тундры облака. Отходишь от горелого холма, Олег, Марухин, Чепелев сидят, прижатые к пустому горизонту.

— Снизу кто-то плывет.

— Пускай плывет.

Не поворачивая голову на звук мотора, седой Марухин смотрит в никуда.