Золотая блесна. Книга радостей и утешений

И снова визг катушки, ноющая леска… хриплый голос Чепелева:

— Села на все три крючка.

Марухин грустно смотрит на Панкова: вот, был кумир и нет кумира, эта рыба покрупнее пойманной Панковым.

Она сверкает платиновым брюхом, только с моря, широкая и мощная, килограммов на пятнадцать. Семга уже на отмели — хватает воздух жабрами. В одно мгновение, переложив удилище из правой в левую руку, Чепелев берет ее за хвост, широкий жесткий хвостовой плавник не позволяет ей выскользнуть из цепких пальцев человека, выносит ослепительную семгу с блесной во рту. Все! Остается вырезать блесну из пасти.

— Александр, леска очень хорошая, спасибо, но, беседуя с тобой… — Марухин смотрит на Панкова так выразительно.

И снова — смех… На берегу безлюдной Варзины, под низким серым небом с пустыми горизонтами. Там дальше нет людей, и мы смеемся где-то во Вселенной, четыре существа, возникшие так ненадолго на планете, которая случайно оказалась на идеальном расстоянии от солнца и в сочетаниях воды, тепла и света возникла зрячая икринка человечества и разные другие капли таинственных созданий с хвостами, с чешуей.

Дух Одиночества, тоскуя в бесконечности, затеял их в какой-то африкан­ской заводи, дух, дуновение, дыхание… И все философы, великие биологи, лауреаты Нобелевской премии, шпионы кардинала Ришелье, иезуиты генерала Игнатия Лойолы не сумели узнать, кто раскрасил крылья мотылька…

*

Под сапогами на крыльце скрипят кристаллы инея. Вокруг сверкает острый холод неба, не хочется туда смотреть.

Возьмешь охапку дров и, передернувшись, вбегаешь в теплый дом, не притворяясь гением осенней ночи.

Вот керосиновая лампа, сияющая метра на четыре вокруг стола. Сковорода с поджаренной форелью, аккуратно нарезанный хлеб.

Тень брата на бревенчатой стене… Он перемешивает угли кочергой, соединяя вечера людей, тысячи лет смотревших на огонь в своих домах.

Я забываю, что над нами бездна, безразличная к нам, и я к ней безразличен. Непонимание ее умнее «понимания»…

Ни Паскаль, ни Эйнштейн ничего не сказали о вечности и бесконечности, только сержант-сверхсрочник с выбритыми скулами соединяет время и пространство, приказывая новобранцам:

— Копайте от забора до обеда!

В отличие от вечности, которая абстрактна и существует у меня в сознании, бесконечность реальна. Чихать она хотела на число, она — здесь слово неуместное, но иначе не скажешь.

Весь ужас в том, что она длиннее мысли…

И колокольчики на донных удочках осенней ночью отвлекают меня от бессилия перед Вселенной.

— Как же так, ни конца ни края, такого не может быть…

— Тише, звонит колокольчик!

*

Осенней ночью на Березине светился окнами наш деревянный дом. Тончайшие дожди покалывали шею и ладони. В коридоре стояли корзины с грибами.

Некляев что-то бормотал в плену счастливых наваждений, вытряхивал из глаз боровики. Еще он не забрел, как рыболов с графитовым удилищем, под линии высоковольтных передач, где ноющая сталь предупреждает человека. В доме было тепло, но холодком уже тянуло в ноги от дверей.

— Напомни через пять минут, — сказал Олег, — добавим уксус.

Секунды тикали, а я смотрел на них, не соглашаясь с исчезающим… Осталось только слово. В него не надо добавлять укроп и соль, чеснок и семена горчицы. Олег уже собрал их и командует:

— Укладывайте рыжики слоями, не так, пластинками надо кверху, и каждый слой пересыпайте солью, а я займусь маслятами.

Выходишь на крыльцо — Березина в тумане, по ивам пробегает свет.

— К нам кто-то едет.

— Это Сенькин, — говорит Олег.

Сияющий, он входит и кричит (он плохо слышит):

— За километр запах залетел в машину!

*

Солнце насквозь просвечивает перекаты. На мелководье — галька и песок, засеянные золотыми точками, фантазия струящейся воды и преломлений света. И уходить не хочется, так радостно стоять в реке с живым уловом. У брата — килограммов пять оттягивает шелковую нитку, привязанную к поясу.

— Олег, спадут штаны!

А впереди у нас — сверкают перекаты Хариусиный и Жемчужный.

Летит со свистом шнур, вытягиваясь в линию.

Ну хватит, хватит! И нельзя уйти. В глазах — танцуют пятна света на песке, изрезанном узорами перловниц и жемчужниц; едва родившись, шустрые жемчужницы стараются прилипнуть к жабрам семги, живут на них и всасывают перламутровое молоко, а потом отпадают. Только такие раковины — с жемчугом.

— Вот настоящая, возьми.

— Пускай лежит!

Выходим из воды и золотые точки плавают в глазах, я их несу домой… Они еще нам пригодятся!

*

(Под вереницами гусей)

Гуси кричат за облаком, и в магазине слышно, дверь открыта, что летят казарки. У них отчетливые ноющие голоса.

— Гуси Рим спасли, а римляне их съели! Могли бы выделить лужок и озерцо.

Продавщица насмешливо слушает нас.

— Десять буханок хлеба, десять килограммов соли, пятьдесят коробок спичек.

Выходим на крыльцо и слышим:

— Онг! Онг!

— Гусь, — говорит Панков, — любит, чтобы его долго тушили.

— Очень любит, — смеется Олег.

— Онг! Онг!

В солнечном холоде над Умбой пролетают гуси.

…В лесу все мокрое, костер дымит, зубы стучат по кружке, озябший сон пронизывают крики селезней. Пора идти домой.