Золотая блесна. Книга радостей и утешений

— Пусть караулят свет! — сказал веселый Аристотель, вдыхая кислый запах сыродоя.

Навьюченные рюкзаками, Марухин и Олег выходят из моторной лодки.

— Привет, перипатетики!

— О, это что-то новое.

— Нет, очень старое, философы-натуралисты из лицея Аристотеля, они беседовали на ходу.

— Так это мы! — смеется брат. — Пе—ри-па-те-ти—ки.

*

Веселый ужин без числа и года…

— В лунные ночи там появляются мерцающие браконьеры, дробильщики слюды. Они выходят из земли и ставят сети, спрятанные под кустами. Суп из слюды не сваришь.

— Там карьер, — уточняет Панков, — я был у них заложником, пока стояла сеть. Потом исчезли…

— Ты пропустил начало.

— Вот ужас! Мы идем — они стоят и светятся. На волосах и на одежде — слюдяная пыль переливается и вспыхивает, но сходство с марсианами опровергает лексика с преобладающими «ять».

Слава Богу, свои!

*

Инспектор Тишин — инвалид реки. Пальцы его хрустят, колени щелкают, а в рюкзаке у Тишина — ти-ши-на. Зарплата меньше, чем у продавца в киоске, но никуда он не уедет. И Харьковский останется в Сояне. Я знаю, что их держит. Азарт погони, которой миллионы лет — от мамонта и до Марухина.

— В Умбе ты покупаешь сахар-рафинад, а в Варзугу привозишь сахарный песок, — сказал нам Тишин.

— Ну и что? Мы будем посыпать морошку!

Тишин махнул рукой, и мы поехали.

— Дальше дорога будет хуже.

— Неужели бывает хуже?

— Машина не выдержит тряски.

— А мы?

— Резина и металл изнашиваются быстрей живой материи, — сказал философ Тишин, — знаешь, сколько лодочных моторов я пережил? Сколько напильников, отверток, гаечных ключей… А сколько чайников! Резиновые сапоги — на два сезона. Надо немного подождать, пока отступит море.

Олег нашел родник, подвесил чайник над огнем, Марухин расстелил клеенку, нарезал хлеба и открыл консервы.

— А почему живая человеческая кожа, задень крючком и проступает кровь, выносливей резины и брезента?

Слушая Тишина, я молча вспомнил темные заборы и переулки юности, где отвлекал погоню от приятеля, он был хромым, и в свете фонаря, когда они отстали, увидел на ладони белую полоску…

Пальцы мои были липкими от крови, в кустах поранил руку, но царапина в минуту затянулась от страха или от волнения.

*

Остановились возле «Корабля» — продолговатого гранитного холма, где добывают аметисты. Я подобрал осколок, переливающийся на изломе лиловыми лучами.

— Сакральный камень византийских императоров…

Мы оглянулись. Из бревенчатой сторожки полигона возник интеллигентный сторож и вежливо сказал:

— Мечтаю закурить.

Марухин выделил ему несколько пачек сигарет.

— Я не во сне? — спросил счастливый сторож.

В знак благодарности он одарил нас целым рюкзаком сиреневых сияний.

— Привет из Византии.

До устья Варзуги мы ехали песчаной полосой отлива, идеально ровной, упоительной после ухабов.

Море плескалось под колесами, а слева простирались Кузоменьские пески, безлюдные заветренные дюны, печальные, как детская любовь.

— Только в свою реку идет она из Баренцева моря и Атлантического океана, только в свою реку, минуя все другие. Неповторимый вкус родной воды запечатлен ее тончайшим осязанием… Дальше думать боюсь.

Заборщиков, инспектор Варзуги, достал никелированную фляжку, подарок за собачью службу от коллег по ревматизму.

— За Варзугу?

— Нет, за ухабы…

Вся Варзуга была в кругах и всплесках.

— За ухабы от Умбы до Варзуги!

*

Развернутые спальные мешки с рисунками материков и океанов, с жирафами и пальмами — наши географические одеяла.

Нарядная клеенка на столе, железная коробка с чаем и белые эмалированные кружки до стены продолжают приятное глазу пространство, — владения Марухина перед набегами Панкова, правда, не более чем половецкими, преувеличенными в «Слове о полку», что подтверждает подлинность и время написания, хотя при чем тут время?

— Дружину твою, князь, птицы крыльями приодели…

На Сояне есть место, где ручей напоминает голос Дмитрия Сергеевича Лихачева, его негромкий смех за чаем в Комарове.

В свой день рождения он подарил мне ручку с золотым пером и каждодневную тетрадь в красивом переплете, «для стихов», а я записывал в ней связки чисел, выпадавших на рулетке: 21–12, 29–36…

Произошло признание, и Лихачев смеялся, как вода, под ивами на перекатах.

*

— И Сулб уже не течет серебристыми струями к Переяславлю, и Двина помутнела под криками половецкими (вброд перешли Двину)…

— На Немиге снопы головами стелют, молотят цепами железными, жизнь кладут на току, веют душу от тела…

При чем тут Оссиан с его риторикой?

— Скрипят телеги в полуночи, будто лебеди заметались…

— Рцы! — пронзительная ось несмазанного колеса.

— Волки воем в оврагах грозу подзывают…