Золотая блесна. Книга радостей и утешений

И тот старик, измученный бессонницами или совестью, и лестница, ведущая через овраг, и яблоки на мокрых досках исчезли навсегда с такой щемящей безвозвратностью, с такой невозвратимостью, что в Могилев я больше не приеду.

*

Шли по тропе, и я сказал Марухину:

— В глазах какой-то голый куст и лодочный сарай. Зачем они сейчас возникли?

— Причуды памяти…

— Но почему невзрачные места? Столько было роскошных закатов! На Сояне, на Керети… Так нет же, голый куст, канава вдоль забора… Необъяснимое сочувствие невзрачному.

Тропа сужается, и я молчу. Спиной не разговаривают. В глазах — река. Осины. Мокрый мох… «Классические мифы древних греков», книга, купленная в Умбе.

— Почему ты смеешься?

— Я упрощаю мифологию!

— А можно вслух?

— Нарцисс не мог сидеть так долго над водой без удочки и без горбушки хлеба, натертой чесноком.

Невыразимый звук согласия…

— Когда я убегал на Днепр, мать говорила:

— На целый день не уходи.

А отец говорил:

— Захочет есть, вернется.

Марухин сел на мокрый мох и стонет от восторга.

— Нарцисс… Захочет есть, вернется!

*

(На Сояне)

Усилия античного солдата, вооруженного пращой, и спиннингиста с двухкилограммовой сумкой — примерно одинаковые.

Измученные, мы пришли домой. Не было сил сготовить ужин.

Из двух лошалых самок достали недозрелую икру, обычно мы их отпускаем, но этим рыбам не повезло, слишком глубоко застряли в челюстях крючки.

Икру обдали кипятком и съели по тарелке свернувшегося плотного белка, похожего на недоваренный горох.

Проснулись мы одновременно от внезапной боли. К горлу подкатывала тошнота. Марухин выбежал из дома, зажимая рот.

Даже испорченная семга не вызывает отравлений. Лосось «с душком» у мест­ных жителей считается деликатесом, как у французов сыр «Рокфор».

— Диагноз — отравление белками, — весело сказал Марухин, — мы съели по тарелке витаминов!

Всю ночь мы пили чай, инстинкты самоизлечения нам подсказали, что лучше не ложиться, чтобы вода быстрей промыла печень. Если лежишь, в твоем желудке — озеро, если стоишь — река.

К утру пришли в себя и затряслись от смеха.

— Допустим, у тебя есть миллиард, — сказал я бледному Марухину, — а твоему желудку хватит четырех картофелин. Даже тарелку семужьей икры ты съесть не смог!

— Миллиард, это сто миллионов?

— Нет, это тысяча миллионов.

— Кошмар!

— Если считать руками, потратишь три или четыре месяца.

— Какими бумажками?

— Сотенными.

— Четыре месяца?

— Если считать и днем и ночью. А десятками — несколько лет.

— Миллиард — это что-то тоскливое, лучше миллион.

— Но без любимых книг…

— Почему?

— Потому что перечитать «Три мушкетера» или «Тиля Уленшпигеля» для деловых людей — непозволительная роскошь.

— Лучше сто тысяч с Тилем Уленшпигелем.

— А с Геккельбери Финном? Помнишь, он постучался к людям. «Это всего лишь я, Гек Финн».

— В придачу ничего не надо!

*

В открытое окно влетали мотыльки, и в Могилеве наступало лето.

Под лампочкой без абажура мать проверяла школьные тетради, последние. Отец готовил ужин. Брат проявлял в кладовой фотографии, а я читал истории кладоискателей, вдыхая запахи укропа и картофеля.

И это было счастье.

*

Любимых книг всего-то ничего, до весны не хватает. Как же я не выучил их наизусть, все время перечитывая? Ведь я же помню. где вычерпывал из лодки воду консервной банкой с надписью «Фасоль», возле какой канавы с одуванчиками завязывал шнурок.

Уютный свет в углу и тайна незапечатления — спасительная в полосе дождей и прозябания.

*

Под звездами, после бутылки «Кьянти», я говорю, обняв Марухина и брата:

— Время и место пребывания живого существа в необозримости Вселенной не имеет времени и места, а юридическая тяжба этого несуществующего существа с другим отсутствующим собирателем невидимых с Луны квадратных метров является научным подтверждением существования зеркальной бесконечности, когда присутствие ничтожного почти непостижимо.

Чем беспредельнее пространство, тем бесконечней уменьшение обратной меры. И миллион — это микрон, а миллиард — микроб среди других мельчайших инфузорий, когда мы левым глазом смотрим в микроскоп, а правым — в телескоп. Я предлагаю выпить за Рокфеллера. Он заглянул туда и загулял в нарядных шелковых рубахах. Брызги шампанского! — у края бесконечного отсутствия.

— Придется выпить, — говорит Марухин и уточняет: — Предпоследняя…

*

Утром во сне болели руки. Изрезанные леской пальцы опухли, трещины не заживают, им надо дать покой и ничего не делать, а это значит не ловить, но не ловить я не могу и ничего не делать не могу — за счет Олега и Марухина, пальцы у них такие же истерзанные, холодная вода ломает наши руки, ноющие до локтей, я засыпаю позже всех и слышу стоны. Утром я говорю:

— Вы стонете по очереди.

— Гуси уже летят.

— Лебеди, — уточняет Олег. Ложку он держит, не сгибая пальцы, и я прямыми пальцами завариваю чай, открываю консервы.