Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Оглядываюсь. Вот, теперь не будет стыдно, когда из темноты появится промокший гость, которому я благодарен уже за то, что навожу порядок в доме, для себя не стал бы, и оживаю, разгоняя кровь по закоулкам тела, налаживаю, как снабжение в далеких селах северных провинций.

*

— А вот и я! — сияющий Панков, профессор филологии, выходит из моторной лодки, преувеличивая нашу радость, три — идеальное число, проверенное на безлюдье.

Теперь нас четверо, но у меня есть подозрение, что здесь появится еще один осенний гость.

И я не удивлюсь, когда из лодки выйдет Игорь Чепелев, фамилию я изменил, единственная в этой книге ненастоящая фамилия из-за того, что автор «одарил» его своими недостатками.

Марухин и Панков уходят вверх по реке к Жемчужному порогу.

Теперь сквозь них видны далекие леса и облака. Последний раз я соберу их в этой книге…

Замечу заодно, видения не номеруют. На облаках не ставят номера. И эта книга начинается с любой страницы, где открываешь, там она и начинается.

*

Ночью прямо за дверью — небо.

Марухин взял ведро, перешагнул порог и засвистел.

— Сияния?

— И лебеди.

Набросив ватники, мы вышли на крыльцо. Недалеко от нас за темным лесом кричали сотни лебедей. Каждый год они здесь собираются перед отлетом, лебединый вокзал…

В холодном воздухе звенели голоса, напоминая отдаленный лай собак, и высоко над нами текли зеленоватые сияния неуловимой формы, в одно мгновение они перебегали небо, — я видел скорость света!

Пронзительные крики птиц и светлый холод ночи довели нас до озноба.

— Ну, хватит.

Вернулись в теплый дом. «Скрипят телеги в полуночи будто лебеди растревоженные…».

Марухин знает этот скрип телег, рыдание и голошение несмазанного колеса… В детстве его украли и возили в таборе цыгане. Почти у каждого есть что-то затаенное от самого себя.

Особенное свойство памяти — не помнить то, что знаешь.

*

В окне — инспектор Тишин с коробом выходит из моторной лодки, отряхивает дождевик и шаркает подошвами по вереску. Обувь снимать у нас не принято. Осенью пол холодный, к тому же я не представляю Гоголя в гостях у Пушкина — в носках и шлепанцах они беседует о Байроне. И Байрона не представляю с банкой для окурков возле пожарной лестницы.

У Тишина — заплечный короб из бересты, а в нем — гостинцы от смиренных мучеников Ивана и Петра Шкляревских; в комарах на коленях они собирали чернику.

Завернутые в чистую бумагу и в полотенце, — пироги с черникой, с хариусами. Теплые!

Марухин достает из ниоткуда «Беловежскую».

— Скажи веселый тост…

— За Байрона и Пушкина — в штиблетах! И за Ивана, мученика в комариной мгле. Там не дают на чай, зато не стыдно ползать на коленях перед черникой и морошкой.

*

Блесны, покрытые свинцом, легко тускнеют.

Вечером мы полируем их стальными иглами и возникает синеватый жар, свинец горит, как чешуя голодных хариусов, которых «ненавидит» семга, как пожирателей ее икры.

Когда мы возвращаемся домой, забот у нас хватает.

Надо приготовить ужин, помыть посуду, принести воды, развесить мокрую одежду, нарезать зачерствелый хлеб (для сухарей), заправить лампу керосином.

Такой огромный день и наслаждение расслабленного тела.

— Олег, тебя не мучают бессонницы?

В углу — курлыканье…

— Марухин, а тебя они не мучают?

— Бессо…?

Не договаривая, засыпает.

Голова прикоснулась к подушке и я живой — в раю. Приятнее туда попасть, не умирая!

*

(Ужас бессмертия)

Одна моя нога была на берегу, другая в лодке, но лодка отошла… Не дотянулся до куста и оказался в ледяной воде. Замечу весело, что дальше было глубже, но лодку я поймал.

Под дождиком бежал домой и засмеялся — не промокну!

Ночью меня трясло, лицо горело, и вот тогда кошмарные видения меня столк­нули с ужасом бессмертия…

Сначала это был какой-то рынок. Я долго выбирался из толпы, уже не видя ни капусты, ни огурцов. Мои ноги цеплялись за ноги людей, я шел в бесконечной толпе, продирался сквозь плотную массу стариков и старух на улицах и в переулках и вырвался из города, но и там было столько людей, что иные сидели на ветках. Какой-то юноша мочился на глазах своей любимой. Я спросил у старухи:

— Почему здесь так много людей?

— Здесь еще ничего.

— А дальше?

— Ты что, с неба свалился? — рассвирепела старуха. — Куда нам деваться, никто ведь не умирает.

— Как не умирает?

— А иди ты…

Под кустом валялась смятая газета. Я поднял ее и прочел заголовок: «Ужас бессмертия».

Триста лет назад ликующее человечество избавилось от смерти. Кто мог подумать, что на памятниках гению появятся слова:

— Будь ты проклят!

— Да здравствует смерть!

Весь ужас в том, что мы уже привыкли жить с ощущением бессмертия. Мы не хотим вернуться в прежнее состояние и не можем жить дальше, даже ограничивая рождаемость.

Плотность населения на Антарктиде…

В окне до горизонта — ни души! Еловый лес на берегу реки, и ни души вокруг, но радостно, как в детстве, когда все лето было впереди.

*

Днем еще лето, а вечером и утром осень пронизывает холодком. Рябь набегает на лицо, и мой двойник со спиннингом стареет прямо на глазах, а мне стареть нельзя. Я не подсвечник и не статуэтка в лавке антиквара, где уважают старость.