Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Как журавли запоминают реки и равнины, лососи помнят все возвышенности и равнины дна, поверхностные и глубинные течения и, приближаясь к берегу, улавливают уменьшение солености, прибрежный вкус воды.

Стада лососей огибают Кольский полуостров, и опьяняющая сладость детства, сладость пресной воды, у каждого стада она своя, неповторимая, притягивает их.

Это Харловка, Поной, Иоконга впадают в Баренцево море.

И дальше — Варзуга, Оленья, Хлебная… К ним повернут другие семужьи стада, а лососи, рожденные в Умбе, продолжат путь вдоль берега, в ста — ста пятидесяти метрах от него и, переждав чудесный обморок от пресноводья, они войдут в ревущие пороги, и сила океана, накопленная за два года, преодолеет встречное падение воды.

Ба-бах! — из пены вылетает семга. Ба-бах! — удар на сливе Малого порога. Семга вошла в реку!

В окне деревянной гостиницы — белая ночь.

Пилот из Пинеги рассказывает о своем отце:

— Он был военным и разговаривал всю жизнь по-русски, но, умирая, бредил по-татарски…

*

У северного рыболова в голове, как в оркестровой яме.

Густой тягучий звук за облаками, это Ил-14; немного тарахтящий с металлическим акцентом — Ми-4; стрекочущий звук «Ветерка», пять лошадиных сил.

Теперь, когда запреты отменили, концерт окончен, как сказал Крапивин, но прошлое все время впереди.

Я вижу каждый поворот реки, все очертания обрывов, все отмели в излучинах и длинную песчаную косу с предупреждающими вехами; вижу сухие комья глины, больно было ходить босиком, ботинки я подвешивал на палку — быстрее высыхали.

Я вижу весь мой путь от деревянного моста до подвесной дороги с вагонетками, там из трубы в реку стекала теплая вода, испорченная сероводородом, я помню, где и какую рыбу я поймал, где прятался в тени, пережидая зной, сковыривая влипшие в ладони, присохшие к штанам чешуйки.

В глазах — газета и пятно от масла, растаявшего под засохшими кусками хлеба, внутри обсыпанными сахаром.

Глоток воды из родника и ломота в зубах. Вода проталкивала хлеб, застрявший в горле, я жадно ел и запивал, перегибаясь, вода текла в меня, я видел в роднике счастливые глаза и весь я наполнялся радостью, и все во мне согласовалось, все движения, благодаря врожденной соразмерности, подаренной мне аскетичной бедностью отца и матери, не помню, чтобы в нашем доме завалялась пробка от вина и, чтобы сделать поплавок, я собирал их в мусоре возле киоска.

Пережидая зной, я засыпал в тени под ивой. Во сне я чувствовал, что на мое колено села бабочка, и улыбался, это запах скошенного клевера перелетал ко мне через реку.

В безоблачном пространстве памяти запечатлялись облака, стрижи, круги на плесе и речная веха, ну, попросту, метла (ее трясла вода), застрявшая баржа, груженная песком, и перевернутые в зеркале Днепра египетские пирамиды…

И мой улов, лиловые и серые бычки-подкаменщики, и образы пылающего зноя, размноженные вдалеке сараи, текучие столбы, зигзаги, змеи — вдоль картофельного поля.

Удаляясь, они приближаются…

*

Вернулись в темноте. На крыльце перед дверью белеет бумажка, прижатая банкой с червями. Клочок из ученической тетради. На нем написано:

Здесь был я

А на обратной стороне:

Был но ушел.

Без знаков препинания. Записка мальчика из Умбы. Он не дождался нас, озяб и убежал домой, оставив под консервной банкой с червяками смирение библейской силы:

Здесь был я

Был но ушел

Весь город спал, когда я тихо выходил из дома и вздрагивал от свежести.

Бежал по темной улице к Днепру и целый день стоял на отмели, как цапля, то на одной, то на другой ноге, отогревая их поочередно и не теряя равновесия.

Ореховое длинное удилище со свистом рассекало воздух. Хотелось наловить побольше, хотелось раньше всех добраться в кузове грузовика до баркалабов­ских боровиков.

Вставало солнце — я бежал из дома. Садилось солнце — я бежал домой.

Картофельные теплые оладьи, накрытые тарелкой, завернутые в полотенце, чтобы не остыли…

«Сэр, ужин подан!» Отчетливые образы из книг, прочитанных зимой, слабели летом. Естественное побеждало.

В глазах текла река. Я засыпал и всхлипывал от изумления, такие тонкие переливались краски и моментально исчезали, но огорчение опаздывало, так быстро возникали новые, зелено-синие и желто-фиолетовые, там был еще какой-то цвет, несуществующий в учебнике по физике. И это был мой рай на берегу развалин и помоек.

Я засыпал в своем раю и просыпался, весь пронизанный зелено-синим счастьем, все мое легкое худое тело пронизывалось этим счастьем.

*

Сегодня в воздухе висел наш могилевский стол с газетами отца, его очки, обмотанные ниткой.

Идешь к порогу, и возникают прямо на тропе видения, такие неожиданные, что поневоле вскрикиваешь.

Довольно пасмурной погоды, чтобы они вдруг появились без причины.

Такая близкая невозвратимость.

*

Бывают вечера, когда я одинок до звезд.