Золотая блесна. Книга радостей и утешений

— А я смотрю на Игоря и думаю: откуда я его знаю?

*

— Приятно заболеть подагрой! Устроиться в уютном кресле у камина, помешивая кочергой дрова, и слушать ветер за окном, и чтобы больно было поворачиваться, но не очень, и чтобы за тобой ухаживали, принесли горячие котлеты, графин вина.

— Размечтался! — говорит Олег. — С подагрой ложку на лету не ловят.

— Это не я поймал…

— И ты поймаешь! Подагра — это твоя несбыточная мечта.

С фонариком они идут поставить удочки на камбалу. Я слышу их голоса:

— Подагра — это отложение солей?

— Что-то похожее на ревматизм.

— У волка, — уточняет брат.

Они смеются над моей подагрой. Проходишь за день тридцать километров — и помечтать нельзя.

Мне снились лебеди, они летели вдоль заката и показались мне натянутыми луками. Длинные шеи стрелами нацелились на Калевалу.

*

Под сапогами в лужах трескается тонкий лед, и возникает звук настылой бездны, звук отчуждения.

А в небе тихо, пусто, гуси уже улетели. Тепла не жди. Марухин и Олег блуждают в белых призраках кустов и машут блеснами, дыханием отогревая пальцы. Прикосновение к металлу покалывает холодком. Олег бормочет что-то сам себе.

Я говорю ему:

— Пойдем домой?

И мы идем, позванивая вереском, резиновые сапоги на холоде скрипят, дверной замок заиндевел… Отчуждение…

Мы входим в теплый дом, сидим на лавке и молчим.

*

С утра — Идель, Сегежа, Кондопога…

Мокрые листья на перроне. Перед вагоном — ведра с клюквой и брусникой. Озябшие подростки и старухи.

— Купите у меня!

Учитель, я их сразу узнаю, стоит чуть в стороне.

— Ягода милосердия, целительная после операции, антимикробная и жаропонижающая…

Ну, кто так продает, напоминая о болезнях? Надо кричать: «Ведро здоровья! Полное ведро здоровья!»

Неунывающие в бедности пенсионеры встречают «Арктику» и «111-й» скорый. Бегут домой, прикидывая, сколько ведер соберут до снега.

Учитель географии, я у него купил ведро ядреной, рдяной клюквы, стоит и улыбается. «Чудесная прибавка к пенсии».

Зачем ходить с обиженным лицом? Лучше ходить с утра за клюквой и брусникой. Не шаркать по линолеуму дома престарелых, где на диванах, на халатах, на расческах мерцает иней старости. Лапландский белый мох приятнее для глаза.

Из пенопласта сделал наколенники, очень удобные. У старости первейший враг — роса, ведь собираешь на коленях. И никакой обиды в голосе, в глазах. Непобедимый!

2

*

В прохладном тамбуре — дымок от сигареты…

Проезжаем Сегежу, Идель.

Солнце насквозь просвечивает поезд.

Проезжаем Поньгому.

На станциях светло и нет людей.

Стук колес, дребезжание ложки в стакане.

Непроизвольно я достал прозрачную коробку с блеснами.

— На день рождения мне подарили золотую ложку. А что с ней делать? Гости едят стальными ложками, а я ем золотой. Вы можете вообразить такое? Моя природная застенчивость (Марухин поперхнулся чаем) и аскетическое воспитание в учительской семье несовместимы с роскошью и чванством.

Ложка лежала за стеклом в шкафу, сверкая под вечерними лучами, и это навело меня на мысль…

— Какую мысль?

— Я отпилил ненужный черенок и сделал идеальную блесну! Вечернюю.

— Ненужный черенок?

— Не придирайся к слову.

— Да-а, форма идеальная и вес…

— Вы, кажется, хихикаете?

— Мы восхищаемся твоей фантазией!

Как бы в присутствии четвертого я говорю:

— Еще недалеко отъехали от дома…

— Недалеко? Уже Амбарный.

После станции Лоухи солнце почти не заходит, и бесконечный день стоит в окне бегущего вагона.

Озера, острова, озера с затонувшими в них облаками, окаймленными бледным огнем, заброшенные за леса холодные пожары, малиновые росчерки, пунцовые и алые сияния.

Восторг Марухина — «ненужный черенок!». Улыбка брата в зеркале купе, — над островами и березами.

— А теперь я тебя удивлю.

— Только меня?

— Олег не оценил.

— Я оценю!

— Резина пропускает холод, и вот что я придумал.

— Рукава от дубленки?

— До места ловли я несу их в рюкзаке, они ведь невесомые, потом вставляю в сапоги и целый день могу стоять в реке.

— Олег, он гений!

— При плюсовой температуре.

— С учетом потепления земного климата…

— Перестаньте хихикать и вытрите слезы.

— Это слезы восторга!

*

Подъезжая к Чупе, я замечаю, что слегка покашливаю от волнения. Меня уже притягивает Север.

На пустом горизонте чернеют пожарные вышки. Там дальше нет людей, но я люблю безлюдье и смутно прозреваю в нем золотой запас, последнюю надежду… Перед кошмарным размножением людей.

Заранее выносим в тамбур спиннинги и чемоданы.

— Ничего не забыли?

— Я посмотрю.

В пустом купе осталось озеро, сверкающее в зеркале. И за спиною — озеро в окне. На мгновение ты как бы исчезаешь между ними в каком-то непонятном промежутке, где ты свидетель своего отсутствия.

Поезд уже стоит.

— Быстрей, быстрей! — торопит проводница. Могла бы подержать флажок, но небольшая паника разнообразит монотонную дорогу.

Скорый «Арктика» стоит в Чупе одну минуту, напоминая жителям залива о незначительности их существования, но появилась надпись на заборе: «Чупа — столица белой ночи!».

Надо же чем-нибудь гордиться.

Хлебопекарня, почта, лесопильня… Все тот же сторож в телогрейке — 11 июня.

— Привет, сеньор!

— А, — говорит, — вчера ты дал мне закурить.

— В прошлом году.

— А вчера не давал?