Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Протираю стекло керосиновой лампы. Свет от нее добрее электрического. Керосиновый свет не уличает, не тычет лучами в заплаты. Я это знаю с детства.

Подрезаю фитиль, чтобы светлей горел. Беру ведро и выхожу из дома, зачерпываю из ручья.

Луч фонаря, заполненный тончайшей влагой, выхватывает куст, березу и уходит в небо.

Взгляд человека ночью удлиняется на миллионы километров…

Неужели нигде во Вселенной нет ни души? На расстояниях уму непостижимых, в пространствах за пределами сознания… Без славы Цезаря и без его микроскопических завоеваний.

Однако ночью холодно стоять в одной рубахе. Стряхнув озноб, я возвращаюсь в теплый дом и забываю, что за дверью небо.

В доме еще «идет» осадка бревен, придавленные крышей по ночам они поскрипывают, а куда деваться?

*

Солнце светит в окно. В приемнике звучат виолончели. Холодный блеск заветренной реки и звуки «Итальянского каприччио», лучи играют на стаканах, на металлических тарелках, на серебристой чешуе… Это — осень на Сояне и вереницы гусей…

День и год не имеют значения, и я не помню их, они остались в памяти, как отраженные в реке осины, — вода течет сквозь них…

*

Иду и разговариваю сам с собой, придумываю разные истории. Кого хочу, того и вовлекаю в них. Как говорил лесник из Баркалабова:

— Тоской нас не возьмешь!

В распахнутую дверь входила туча, голоса густели и в ушах звенело, но от грозы и радиации — проверенное средство, старобинский, тройного перегона, прозрачный, как слеза, и сало с чесноком и тмином.

— Ешь, Олег, не бойся. В сале она не держится. Проверено. У нас она ушла в песок.

— Преимущество песчаной почвы.

— Олег! Слухай меня, пойдешь в сосновый бор.

— Там нет грибов.

— Все так, но ты иди. Там в середине бора стоит березовая рощица. В ней — все твое.

— Никому не рассказывал и на тебе! — удивляется хозяйка.

— Так я пойду сейчас.

— Иди.

— А мне куда?

— Ты сам найдешь.

Под лавкой в коридоре стоят резиновые сапоги хозяина. Он заметил, что я изучаю подошвы.

— Не стерлись?

— На каблуках отчетливый рисунок.

— Тогда найдешь.

*

Ищешь одно, а находишь другое… Лучи на чердаке, погашенные светом, благодаря стараниям домоуправа… Стоп! Что же ты сказал? Погашенные светом?

Включаешь свет, и исчезают золотые нити, протянутые из отверстий от гвоздей к сиянию на медной пряжке чемодана. Но тайна не в лучах, а в том, что ты сказал и Пушкин подмигнул со спичечного коробка, похожий на Державина.

Ищешь одно, а находишь другое.

На Сояне, на Умбе, на Днепре я повторяю это утешение.

В невзрачном ельнике, на выходе из леса, брат заприметил толстый белый корень под кофейной шляпой.

— Обожди…

Мы прислонили удочки к березе. И началось… Они стояли справа, вдоль проселка, классические белые грибы. Не меньше тысячи собрали мы под водянистой серой кисеей, по краю леса.

Корзины, рюкзаки, садки, подсачки заполонили боровиками.

У лесника Ивана натопили баню, нарезали ивовых прутьев, нанизывали во дворе грибы, сушить их надо в бане.

Чуть свет — бежали в лес. До Сожа так и не дошли и о язях забыли.

Зимой у нас висели шторы из грибов. Ночью из форточки тянуло холодком, грибы на сквозняке стучали по стеклу. К весне их слабый запах исчезал, но в оттепель, когда запотевали стекла и набухали рамы, в дом возвращался лес.

Во времена развалин и пустых дорог из бедных деревень везли грибы, а увозили школьные учебники, резиновые сапоги, клеенки для стола, селедку, кильку — городские лакомства.

Грибные моросящие дожди дарили тихим жителям лесов велосипеды и одежду. Потом в районных городах на лацканах суконных пиджаков и на ботинках появилась пыль, болота осушили, но утешение, проверенное с детства, — ищешь одно, а находишь другое, осталось, как заклинание, как изумление алхимика. Ищешь одно, а находишь другое! На пустырях и в словарях, в отличие от Интернета, где к слову «язь» ведет бетонный коридор. И никакой обочины с боровиками…

*

(На Сояне)

Солнечный холод, 27-е сентября. На небе застыл металлический блеск.

Утром вышел из дома и услышал за облаком звонкий унылый крик, не могу его передать.

— Скруум, скрууум…

С долгим унылым — у.

Прямо над нашим домом проходит гусиная трасса. Умываюсь и чувствую, как холодно им в небе. Вода обжигает лицо. А на холме все стало белым. Крапива и кусты малины стоят, как призраки, и светятся, роскошные и равнодушные. Подымаюсь по белым от инея деревянным ступеням. Слышу — жесткий удар на воде. Из яростной точки расходится круг, но эта семга — проходная. Если ударила у берега — остановилась, а если на фарватере, проходит дальше.

Знакомый «браконьер» оставил нам глухаря и литровую банку икры.

Осенних самок я отпускаю, но икру не отпустишь. Марухин размешал муку, печет блины и варит глухариный суп с картошкой, с луком, запах упоительный!

После умывания на холоде наш дом еще уютней. К обеду небо затянет и мы пойдем вниз по реке, а пока пусть отдыхают руки. Указательный палец, изрезанный леской, опух и болит. Трещины не успевают затянуться. Я все время терзаю их солью и холодом, и не хватает ночи, чтобы порезы затянулись.