Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Смотрю в огонь и что-то бормочу на языке шумеров или инков, не зная смысла слов, прослушиваю темноту и сторожу костер. Мне миллионы лет, хотя в кармане у меня — коробка спичек.

Какой восторг они испытывали, раздобыв огонь! А у меня в кармане — 50 костров…

Марухин и Олег заснули, а я смотрю на пламя. Лиловый жар течет ко мне и обволакивает тело, но я не сплю. Отодвигаю от огня резиновые сапоги Олега, привязываю к елке спиннинги, повалит ветер — и в темноте наступишь на удилище.

Из-за того, что я недосыпаю, они меня облавливают. Вечером моя блесна не долетает до струи, хотя усталости я не чувствую. Блесна не долетает до струи, и все сильней шумит вода в пороге, и эхо отдается в голове, преобразуясь в хоровое пение детского дома № 2 на улице Селянской.

Скрестив ладони, я показываю брату, что надо уходить, он отвечает жестом, что идет за мной.

Обходим валуны, я чувствую лицом тысячелетний холод северных гранитов. В березовом лесу теплей. Спускаемся с холма к стоянке. Я зажигаю спичку, и сухая хвоя трещит, разбрасывая огненные иглы. Марухин и Олег обшаривают лес вокруг костра и волокут упавшие березы, у них неедкий дым, не проникает в телогрейки, в рубахи, в гречневую кашу. Чисто горят, и я смотрю в костер, смотрю из темноты осенней ночи и слушаю, как голосят за лесом лебеди. Готовятся к отлету. И нам пора перебираться в дом. Во сне растрачиваешь слишком много сил, чтобы согреться.

*

Ждать, надо ждать… С тоской недолетевших журавлей. Сколько же в этом слове монотонного шума падающей с неба воды, холодных капель, сползающих с воротника на теплую шею, тоскливой ряби, пробегающей по лужам, намокших сигарет, шипящих спичек, гудения ветра в голове, ветра с Белого моря, его здесь называют боковым, опасным для Ан-2, сильный боковой ветер переворачивает их в воздухе. Лететь от Мезени до Сояны всего 14 минут, а ждешь часами.

Ждешь погоду, ждешь моторную лодку. Ждешь, когда спадет вода в реке, не западая в прозябание, ведь у меня в запасе столько удовольствий, видений на тропе…

Приливы бодрости — в 4 ночи. Все спят, а я не сплю. Один — в своей квартире на Байкальской. Самое время позвонить кому-нибудь «Ты что, ты что? Уже четыре ночи». Таким я не звоню. Я набираю номер телефона Межирова.

— Кто это?

— Гёте!

— Игорь, прекратите.

А в голосе — восторг!

На побережье от Мезени до Архангельска диспетчеры закрыли небо, но ожиданием нас не возьмешь.

Возле стены бревенчатого склада можно устроить похищение Дантеса… И увезти его перед дуэлью на остров Папуа!

Гостеприимные островитяне поджарили змею и разукрасили его татуировками, продели в ноздри золотые запонки (военную добычу). Смотри, какой красавец! Не зря же он понравился Наталье Гончаровой.

Вождь Папуа клянется клятвой на крови не обижать его и хорошо кормить, найти ему упругую жену, но никогда он не покинет остров.

В конце концов его бы приспособили для дела — щекотать папуасок усами, как на балах Санкт-Петербурга.

Да разве ж не было в России похищений, венчаний в захолустной церкви?

И окажись я там с Панковым и Крапивиным…

— Пассажиров, улетающих рейсом «Долгощелье — Сояна», просят пройти к самолету…

На зеркале воды я вижу наши отражения, отчетливая нереальность нашего присутствия…

Вода уже очистила мое сознание от мусора вчерашних дел и пригласила в чистое пространство.

От свежести меня знобит. Я что-то бормочу, не понимая слов.

Блесна перелетела Сояну. Удар передается в руку.

Леска поет! И нервы стали яблоней на огороде у Олега, просвистанной скворцами.

Обратный путь — с тяжелой семгой за спиной. Веревка пережала руку, но идти осталось ничего. Я убыстряю шаг и вижу свет в окне. Из трубы подымается белая линия дыма.

Рот пересох, но рядом — теплый дом и чайник на столе. И неужели… счастливыми бывают только смертные?

Такое удивление приходит мне на ум недалеко от дома.

*

— Тебе всегда везло.

— Ты думаешь, везло?

— Не думаю, а знаю.

Нанизываем на березовые прутья подосиновики.

— Вы за грибами выходили ночью?

— Да, ночью, и пока дойдешь, — светает.

— А я уже был там! И ночевал в стогах, но выставлял из сена мокрые колени.

— Зачем?

— А чтобы не проспать боровики. Они ведь вскакивают на обочинах, все на виду, и я был раньше вас. Мои несчастные колени… Во сне я втягивал их под стог, но становилось слишком хорошо, я просыпался и кричал: «Измена!». И выталкивал их из тепла. Представляешь, ночью под стогом я кричал: «Измена!».

— Ужас…

— Зато какие белые стояли вдоль проселков! Не тонконогие, березовые, а еловые. Классические. Под темной шляпой — толстый белый корень, и шляпа снизу — белая.

— Да, у березовых боровиков и у сосновых шляпа снизу бархатно-зеленая. И вес у них не тот.

— Но запах тоньше и сильнее.

— Да, у сушеных запах тоньше.

Примерно так мы разговариваем, занимаясь делом, а где — не помню. Людям свойственно запоминать мгновения и забывать года.

*

Как щемило в душе, когда под темными березами светил фонарик и прилетал из детства запах керосина.

— Осторожно!

Я открываю дверь, Марухин вносит свет и ставит лампу на деревянный круг.

В углу мерцают спиннинги. Мы долго моем руки и вода скрипит, такая здесь вода.