Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Одежда высохла, но сапоги внутри еще сырые. Вставляю в них прозрачные пакеты из полиэтилена, в пакеты вкладываю войлочные стельки — уже просохшие, и сырости как не бывало.

Теперь я целый день могу бросать блесну.

Я счастлив, я лежу в своем уютном кабинете.

Встаю с дивана и, одеваясь, машинально ощупываю рубаху — просохла или не просохла, и смеюсь. Запутался! Я здесь и там — на Сояне, на Умбе…

*

С Белого моря по Кулою в Сояну вошла баржа со свеклой и капустой. В поселке варятся борщи. Кто-то оставил и у нас под дверью увесистый мешок, да еще прибавил свежую баранину. Овец здесь много в силу их неприхотливости.

Для остроты я добавляю в борщ надавленной брусники.

— Отлично! — говорит Олег. — Теперь он должен потомиться.

Сидим и ждем, пока Марухин моет на реке посуду.

— Какое замечательное слово я обнаружил в словаре.

— Какое слово?

— Свеклоутомление.

— Красивое.

— Звук изумительный, а смысл — понижение урожаев, но звук такой, что произносишь с удовольствием.

*

Знакомый рыболов привез нам десять пачек «Беломора». В стране был «сигаретный голод», в пустых витринах отражались молнии.

Я закурил и ухватился за березу, — почти отвык. Стою, держусь за дерево, но призрачность прошла, а папироса выгорела зря.

— Сигарета длинней папиросы, — сказал, не понимая охватившего меня волнения, со слабостью в ногах, как будто я курю… перед расстрелом.

— Сигарета длинней папиросы…

— Дадите покурить? — спросил поэт.

— Курите!

Поэт достал из френча портсигар.

— Закуривайте, господа.

Убийцы протянули руки к его серебряному портсигару с монограммой Н.Г.

Ногти на пальцах были сбиты и обломаны. «Вчерашние рабочие», — подумал он и закурил над ямой, сожалея и улыбаясь своему смешному сожалению — сигарета длинней папиросы…

Несколько раз я примерял себя к его великой смерти и спасался…

— Закуривайте, господа.

Они, прикуривая, отвлеклись и я бросаюсь в лес, бегу, петляю, слышу за спиной хлопки, ослепленные спичкой, они не попадут, и я бегу, не соответствуя великой смерти, им не жалко меня убивать, разбрызгивать мой мозг из черепной коробки, расстреливать мою Вселенную, и мне не стыдно убежать от них, остановиться и неслышно побежать навстречу, только правее, разминуться с ними, догоняющий и убегающий разбегаются в разные стороны.

Пускай побегают до темноты и похрипят, развешивая на кустах свои портянки.

Забьюсь под стог, зароюсь с головой в скирду соломы и бегу, бегу…

Не хватает до полного счастья — горбушки за пазухой, откусишь и слушаешь ветер. В левом ухе щекочет засохший цветок. И ты смеешься, зажимая рот. Живой!

*

Сидели ночью под огромной елью. Вверху над нами двигались потоки воздуха, вершины сосен и берез крутило, а внизу было тихо. И никогда я так уютно не устраивался, как в эту ночь на дне заросшей вереском ложбины, под шумящим небом, возле неяркого костра, и не хотелось даже мыслями быть где-то над лесами. Все мы — сироты вечности, все мы — детдомовцы неба… Подумал — надо записать, потом забуду, но потоки свежести уже подняли и несли меня и я летел, летел, как лист, оторванный от ветки, все забывая и ни о чем не жалея.

Разбудила меня холодная капля. Упала с неба на лицо и я проснулся, вздрогнув, и увидел черную мелькающую белку, это она стряхнула каплю.

Солнце тихо блестело на мокрых осинах.

Брат, засыпанный желтыми иглами, спал, завернувшись в плащ, и улыбался.

Я зажег бересту, подсунул под дрова, подвесил чайник и открыл ножом консервы. Руки мои стали такими сильными, что я не почувствовал сопротивления железа и удивился, — неужели жесть такая тонкая?

Посмотрел, — обычная банка, «Резерв».

— Доброе утро! — сказал Олег.

— Я тебя будил, но ты мычал в ответ.

— Я проснулся от запаха!

— Да, запахи говядины в желе и шорохи пакетов обладают большей силой, чем громкоговорители.

Поели весело. Перенесли в байдарочную лодку (наполовину самодельную) все наши причиндалы и поплыли вниз по реке.

Под веслами белели облака и перевернутые красные холмы, их отражения были отчетливей оригиналов.

На фотографиях я редко улыбаюсь, а в заводях все время вижу свое счастливое лицо, даже в ведре с водой, потому что вода — это ты, родство на 70 процентов, а зеркало — стекло. Какое с ним родство?

Лодка пошла быстрей, и над сужением реки возникла небольшая радуга, соединяющая берега, такая близкая, что я почти задел ее веслом. Мы проплыли под ней в сопровождении своих счастливых отражений.

*

На станции Чупа какой-то пассажир с аккордеоном, судя по футляру, прошел в купе СВ и в зеркале мелькнула тонкая улыбка музыканта.

— Вам возвращая ваш портрет,

Я о любви вас не молю.

На городском валу играла музыка, а в промежутках барражировали май­ские жуки, их звук напоминал полет бомбардировщика за облаками. В развалинах садилось солнце. Под звуки танго я копал червей в овраге. «Вам возвращая ваш портрет, вам возвращая ваш портрет»… Пластинку заедало.

— Никак не может ей вернуть портрет, зануда!

Два мальчика хихикали на дне оврага.

*

(Об этой книге)

По темным улицам обугленного Могилева я убегал из дома на реку.