Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Вокруг чернеют бревна развалившихся строений, сквозь крыши проросли березы, дворы забила дикая малина и двухметровая крапива. Под истлевшими досками старой плотины шумит ручей. Блеск вечернего солнца придает запустению этого места какую-то невыразимую грусть, есть что-то притягательное в этом одичании, и почему-то здесь я вспоминаю белые ступени античного театра в Сиракузах.

Вечерний свет и заросли безлюдного холма слегка волнуют память тишиной исчезнувших цивилизаций.

Всех побеждает время. И одинокая могила ихтиолога Варзобова стала привычной частью местного пейзажа, как дерево или валун.

Утром я ухожу из дома на пороги и возвращаюсь в сумерках. Мне хорошо здесь одному, но в ожидании Олега и Марухина.

Вечером я выпиваю много чая, лежу, курю, слушаю ветер под крышей.

Усталое тело блаженствует, и бессловесные мысли текут, как река по равнине. Мои уплывающие вопросы не ждут от меня ответов. Зачем я здесь? Почему полюбил эти голые камни в заливах и полоски песка, промежутки безвременья, пустые — насколько хватает взгляда. Километров на сорок вокруг меня нет ни души.

Собирая грибы, я боюсь заблудиться и хожу по тропе вдоль реки. Тропа дорогу знает.

Ночью в доме звенит космическая тишина. Становится не по себе, но я затапливаю печь, приоткрываю дверцу, и в отблесках огня дом оживает.

Утром я просыпаюсь от звенящего звука. Холодные стекла звенят. Лодка остановилась, значит, это они…

Я слышу голоса Олега и Нечаева, слышу смех Марухина. Радость — грубое чувство, но никакая утонченность одиночества не предпочтительней.

*

— Сегодня будет какао! — торжественно сказал Олег и распечатал пачку «Золотого ярлыка».

Забытый запах прилетел с далекой речки Баси.

Белая пыль проселочной дороги — на башмаках, на барабане. Походным шагом мы идем от обелиска к обелиску. Дорожные столбы, привалы на обочинах, в тени полуразрушенных церквей. Пилотка, сделанная из газеты. Прохладная кирпичная стена — не помню где и упоительная тень плакучей ивы, в ее корнях струился ледяной ручей.

Под вечер мы варили кашу и какао. Шумели темные вершины сосен, и пламя озаряло лица еще не знающих себя снабженцев и домохозяек в шлепанцах.

Горел костер, играл аккордеон, мерцая перламутровыми планками, и улетали в небо голоса:

— Ой, васильки, васильки,

Сколько же было их в поле.

Какао (запахи соединяют с прошлым), аккордеон (директор лагеря Сергей Пантелеймонович нес на плече аккордеон), надо купить в Архангельске самый большой футляр… Для семги!

Осеннее прощание с рекой происходило без особой грусти, естественное отчуждение тепла от холода.

В реке уже сводило ноги и я долавливал на опустевшем пляже бычков-подкаменщиков, солнце просвечивало их насквозь, река текла от севера на юг (такое замечаешь осенью, с приходом холодов), заливы покрывала рябь, и что-то незнакомое, о чем никак не скажешь, только всхлипываешь и стучишь зубами, завязывая на песке ботинки, прознабливало, исчезая…

*

— А помнишь, как читали книги, устроившись в углу дивана с тарелкой черного поджаренного хлеба, с библиотечным «Островом сокровищ»?

— Ты спрашиваешь? Я сидел в той бочке с яблоками и дрожал от страха.

— В ней было одно яблоко.

— Да, я забыл, одно.

— На самом интересном месте родители гасили свет и я завидовал приятелю. Фонарный столб стоял возле его окна, можно было читать всю ночь.

— Да, повезло ему.

— А «Робинзон Крузо»! «Три мушкетера»…

Открытое окно и тополиный пух на подоконнике. Устроившись в углу дивана, я читаю великую книгу Дюма и слышу двор.

— Вашу руку, милорд. Обопритесь о мое плечо.

— Ма, дай пожрать.

— Не лезь руками в борщ.

— А ты не бейся.

— Чем обязан я честью вашего посещения, сударыня?

— Валька, иди домой!

— Сичас.

— Я тебе дам, сичас.

— Ваше преосвященство, мы дворяне. Достаточно, если вы возьмете с нас слово.

Солнце заходит, освещая книгу золотистым светом, и я жалею, что сегодня ее дочитаю. И останется двор…

В библиотеке пусто и прохладно.

— Хотите продолжение?

— Есть продолжение?!

— Еще три книги. Зимой их не дождешься, очереди удлиняются.

И опять я сижу у окна.

— Был на суде?

— Ну, был.

— Сколько им дали?

— Обеим по червонцу.

В окно влетает тополиный пух. Подымается ветер. На бельевой веревке хлопают рубахи. Становится темно. Под тучей двор пустеет.

— Ах, сударь, какая печальная честь для меня, содержать вас в Бастилии.

*

Река — до дна прозрачная. На холме шелестят золотые осины.

Олег надел красивую рубаху и, улыбаясь, говорит:

— Для соответствия.

Марухин с удивлением присвистнул.

— И у меня есть новая рубаха…

— Надень!

Марухин открывает чемодан. Рубахи нет.

— Потом найду.

Выходим на крыльцо. Олег смеется…

— Он завернул в нее НЗ.

О, Марухин! Неисчерпаемы твои запасы провианта и благородного умения терпеть гостей, пережидать унылые дожди, сиять фонариком под мокрыми осинами и елками, — в ожидании хода лососей, чистить песком и можжевельником посуду, красиво резать рыбу на доске, раздеться на ветру и, окунувшись в ледяную воду, достать блесну, застрявшую между камней. Мокрое золото сверкает на ладони.

— Оставь ее себе, Марухин!

*

Ночью шел дождь и свежесть на тропе, намокшие цветы и травы с утра подкарауливают грешников.