Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Вскочил, поднял багорик, хорошо, что не воткнулся в ногу, засунул в голенище и озирается — ищет пологий берег, чтобы подвести еще бушующую рыбу, торопится всадить в нее багорик, нырнуть в кусты, дрожащими руками вытащить тройник из пасти, отсосать из ободранных пальцев и выплюнуть кровь, оглушить увесистую семгу, сползти к ручью, вспороть серебристое брюхо, любуясь оранжевой плотью, вырвать жабры, выпотрошить рыбу, надрезать вдоль хребта, чтобы проникла в спину соль, ополоснуть в ледяном родниковом ручье тяжелую гибкую тушу лосося, облепить ее солью, втереть в бока, в надрезы, завернуть в холстину, закатать в мешок, добежать до поляны, где оставил моторную лодку, полную скошенной травы, мешок и спиннинг затолкать в траву, дернуть веревку — затарахтел «Ветерок» и, сковырнув чешуйку с рукава, летит домой счастливый «браконьер». Две семги… В поселковом магазине пусто. Овощи не подвезли, свои не успевают вырасти. Хоть рыбы поедят неизбалованные северные дети с почерневшими зубами. Приплыть в поселок лучше в темноте. Утром он забежит на почту и пошлет мне телеграмму: «Вышли книгу. Павел», что означает: Приезжай. Она пошла… На пожелтевшей телеграмме дата — 29 авгус­та 1979 года.

*

После гусей недели через две с озер снимались лебеди. И вслед за ними покидали Север биологи, туристы, собиратели фольклора.

Я приезжал в наш могилевский дом.

Солнце светило на диван, на старые тарелки с оранжевой соленой семгой. Отец пытался аккуратно нарезать рыбу «и зубов не нужно, можно размазывать по нёбу языком», как говорил почтмейстер у Лескова. Такую память, ясную как осень, он сохранил до девяноста лет.

Мать улыбалась, голова ее слегка подергивалась, слабо-синие глаза слезились.

Вдруг она спрашивала:

— А ты не боишься? Ведь эта рыба не для нас.

Я успокаивал ее. Отец и мать молчали.

*

С голубоглазым изумлением, о, Игорь! — смотрел на мой подарок Александр Петрович Межиров.

Он обожал таинственное и говорил с преувеличенным восторгом, с экстравагантным заиканием, как будто ночью мы воруем яблоки.

Чистая совесть — не рубаха, которую занашивают к старости, и не были мы лучше в юности, наоборот, мои друзья, старея, стали лучше, благородней.

Борис Кутуза опроверг теорию заношенной рубахи. Ну как его не одарить лососем?

*

Мое любимое удилище не только подсекало и пружинило, передавая мне свою упругость.

Зимой я свертывал и прятал в нем (оно ведь полое) свои крамольные стихи.

И удочку «Шекспир» я превратил в тайник, но никакого тайного расчета в этом не было, просто боялся подлости какой-нибудь обиженной Далилы и весело подумал — женщины не видят удочку, когда они на нее смотрят.

*

Несколько раз я приезжал на Сояну один, с тяжелым рюкзаком, здесь ждал Олега и Марухина; заранее я был готов к такому одиночеству, в звенящей тишине пустого дома.

Под вечер тишина придавливала. Зеркальная вода переворачивала лес и холмы, и возникала странная иллюзия отсутствия Земли.

Грубые мысли ставят все на место, я встряхивал себя и возвращался к дому. Сначала — печь!

Горящие дрова спасали слух от лишних шорохов и непонятных звуков. В конце концов я привыкал… к себе. И мой двойник в реке казался мне знакомым человеком, сопровождающим меня, но даже это было несогласием со схимой одинокого затворничества без книг и без друзей, воспоминание о подземельных норах отшельников с их исступленной набожностью и затхлой духотой не вызывали у меня почтения к преданьям старины глубокой. Вселенная в окне опровергала эти подземелья.

Быть одному легко и даже весело, идешь и вспоминаешь юность на полутемных могилевских улицах.

— Кто тебе в старости подаст воды?

— А я не доживу до старости!

Сидел перед пустым окном деревянной гостиницы, смотрел на воду и мечтал о прошлом. Все так невозвратимо — близко. И такая бедность там улыбается, не жалуясь и не завидуя, столько счастливых вечеров под лампочкой без абажура, только жалких рублей не хватало, чтобы не было стыдно, когда к нам приходили люди.

Проклятые поздние деньги. Теперь в мечтах я приезжаю с этими деньгами — туда… И делаю их всех счастливыми. Вот я и брат привозим новые диваны, стулья. Выбрасываем старую кровать и всякую подкрашенную рухлядь, только письменный стол оставляем, сделанный отцом из платяного шкафа.

Там было все на мне, как на вороне, и старый темно-вишневый шкаф стоял пустой. Отец смотрел на этот шкаф, доставшийся ему случайно, и улыбался. Такое было у него лицо, когда он вынашивал свой тайный замысел.

Подует ветер, зашумят березы, и начинается… На чердаке, на сеновале, под елкой у костра, когда согреюсь, вижу два окна, сияющие в темноте, как будто я бегу с Днепра, вижу младшего брата, он проявлял в кладовке фотографии, мечтая поступить во ВГИК.

Вижу воробья, слетающего к нам на стол. Я подобрал его в снегу полузамерз­шего, принес домой за пазухой и воробей жил у нас до весны, обедал вместе с нами, клевал из масленки, а когда растаял снег и заблестели лужи, он долго чирикал на открытой форточке. «Прощается» — сказал отец, так он пронзительно чирикал и улетел.