Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Где взяла? На какую блесну? Ну ее к черту, — меланхолию с ее мистической трубой за лесом. Это же «движенье», четвертая неделя сентября, все звери движутся, лоси ищут друг друга и оглашают лес мычанием, похожим на гудки старинных пароходов.

По имени ее не называют.

— Она пришла?

— Она уже в реке.

*

Ночью поднялся такой сильный ветер, что наш старый дом продувало насквозь. От окна тянуло холодом. Тонкие как леска сквозняки пронизывали воздух, проникая сквозь щели в рамах, сквозь дыры от выпавших гвоздей, и пламя на свече металось.

Опасно было выйти в лес к источнику, там с треском падали деревья. Хорошо, что мы запаслись водой и дровами.

Огонь, тепло и ветер, воющий на чердаке, навевали уют. Я снял с плиты круги и подержал над пламенем буханку хлеба, чтобы внутри он задышал, а сверху стал хрустящим, такой еще вкуснее свежего.

Марухин на доске разделал малосольного сига, прозрачно-розовая рыба под серебристой пленкой истекала жиром. Я сглотнул слюну. Картошка уже сварилась.

Набросив телогрейку, я нырнул в холодный коридор и осветил ведро с грибами. Набрал в эмалированную миску соленых подосиновиков, вдыхая острый кисловатый запах леса и укропа. Вот и осень! Жаль, что Олег уехал, он сказал бы: — Чего-то не хватает!

Марухин с постоянными повторами и сожалениями «кажется, последняя», — извлек «Пшеничную» из ящика с крупнозернистой солью, никто так не умеет прятать, как Марухин.

Мы выпили прохладной водки, заели скользкими, как устрицы, грибами и захрустели обгорелыми горбушками.

Картошка таяла во рту. Обыкновенный чай, грузинский, показался нам вкусней цейлонского, такая здесь вода в ручье, да и в реке вода чистейшая, но рыболовы, проплывающие мимо, останавливают лодки, чтобы набрать воды из этого ручья.

Ветер с Белого моря выдавливал стекла.

Марухин погасил свечу, вторая догорала. Знакомый браконьер научил нас экономить свечи. Если ее покроешь тонким слоем мокрого мыла, свеча горит гораздо дольше.

*

(На Сояне)

Инспектор — самый одинокий человек в поселке. Запрет на ловлю сделал всех его соседей браконьерами. И некуда ему пойти. И некого позвать домой. Как неприкаянный скитается он по реке.

Кого ловить? Хромого друга детства, у которого одна приличная рубаха?

Промокшего в кустах подростка с блесной и леской на консервной банке? Обиженных не обижают. Отвернувшись, промчится Валерий Харьковский, всегда простуженный, весь день в моторной лодке, разбивает ветер головой.

А протоколы надо составлять. Над порогом заночевали туристы. В байдарке — спиннинги. С чугунным лицом, только так! — оформил изъятие, выписал штраф, от чая отказался.

Под звон мотора в голове гремит забытая мелодия.

— И сотни тысяч батарей

за слезы наших матерей.

При чем здесь это? Никакого соответствия. А мелодия гремит, и ветер набивает уши. С каждым днем он все пронзительней, все холодней. Уже кричат за облаками гуси. Скоро станет река. День превратится в узкую полоску света, как щель под дверью. Можно лежать в тепле, читая исторические повести, под завывание ветра, как в детстве.

*

— Жаль, — говорит Марухин, — что люди не имеют крыльев. Слетали бы в Мезень, купили свежих пряников…

Крапивин смотрит на него насмешливо и замечает:

— Крыльями даже пуговицу не пришьешь.

*

(Крапивин)

Легкое тело, шурша, отделяется от земли. По зеркалу плеса расходится круг. Из-за куста на всплеск летит блесна. Не взяла… Три заброса и дальше — по еле заметной тропе вдоль реки. И наконец — толчок в блесну. Сидит! И судя по изгибу жесткого удилища, — нешуточная рыба. Катушка больно бьет по пальцам, — не включил трещотку, прижал и тормозит рукой, зато без шума. Семга бросается вниз по течению, выплескиваясь из воды всей мощью идеального сверкающего тела, стремительно разматывает леску, и браконьер бежит за ней, остановить нельзя, — прорвется узел или вытащишь кусок оторванной губы, бежит, набрав воды в короткие резиновые сапоги, споткнувшись, падает лицом вперед на мокрый можжевельник, но, даже падая, удилище не опускает, — выдерживает угол между удилищем и леской.