Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Вдруг вижу — деревянный мост и речку Дубровенку, и девочку в нарядных белых гетрах с нотной папкой, с бантом на голове. Она почувствовала, что я обожаю ее и тонко улыбалась, а я шел ей навстречу и не мог дышать.

Шел, ненавидя полное ведро картошки — в одной руке, и десять литров керосина — в другой, но если бы не эти тяжести, я улетел бы в небо.

В окне течет река. Все сбывается в прошлом. И обломки воздушного замка тяжелее кирпичных…

Но долго с этим жить нельзя, из-под обломков надо выбираться.

*

(На Керети)

Интеллигентный даже в телогрейке биолог Сидоров сказал:

— Успеем!

Доплыли на его моторной лодке до Чупы. На двери магазина — амбарный замок.

— Придется ночевать.

— А где?

Я заглянул в окно инспектора Рязанцева, — белая ночь сверкает в зеркале пустой квартиры. Уехали…

Пересекая запахи хлебопекарни, остановились…

Я подошел к окну, просительно соединив ладони. Там засмеялись и вытолкнули нам буханку хлеба с затеками печного жара на хрустящей корке.

Только хлеб можно есть в темноте, под стогом сена. Яйцо — нельзя и яблоко — нельзя, в нем прячется червяк.

Подождали, пока он остынет. Поели хлеба и запили из колонки, ловя губами жесткую струю, такую сильную, что на губах осталась боль, как от удара, но холод исцелил.

— А что не доедим, то птицам отдадим! — Сейчас придумалось.

Я положил остатки на бревно и вообще я не молюсь траве, ведь хлеб — это трава.

Дошли до леспромхоза. Сторож вспомнил — «ты подарил мне сигаретки» и открыл контору.

В углу лежали лозунги, натянутые в деревянных рамах.

— А вот и раскладушки!

Устроившись на лозунге — Мир! Май! Труд! — я накрылся ватником. Из форточки тянуло винным запахом опилок, сырой коры.

Нет одежды удобнее ватника. Он ничего не весит, в нем тепло, легко, движения не стеснены, он дышит, он — быстро высыхает у костра, он — вещь почти одушевленная, поэтому местоимение «он» кажется мне уместным, к тому же наши пиджаки, рубахи, висящие на стуле, запечатляют наши настроения… Бывает, рукава висят как у подранка, встаешь, превозмогая сон и поправляешь их, чтобы летали!

Правда, обычный ватник из хб напоминает о лесоповалах и колючей проволоке, но дорогая шляпа из велюра и свежий воротник рубахи придают естественный изыск паломнику воды со спиннингом и золотой блесной с клеймом пробирного контроля.

В ненастье ватник идеально сочетается с непромокаемым дождевиком из невесомой ткани. Увидишь на мгновение себя в реке и, улыбаясь, вспомнишь: «пурпурная мантия кардинала была возмущена власяницей бедного иезуита». О, эти книги детства! Они как брошенные рудники, в которых торопливые старатели оставили гораздо больше, чем нашли.

Утром купили десять килограммов серой соли крупного помола, канистру керосина, сто коробок спичек и пряников, засохших, как ракушечник в каменоломнях Рима. Когда рассчитывался, посмотрел на деньги с удивлением, как будто я их не узнал.

Теперь у нас все есть. И ветер тоже…

Два рыболова мрачно наблюдали, как мы садимся в лодку. Один поймал мой взгляд и покрутил корявым пальцем возле головы.

Метровая волна в открытом море может захлестнуть пластмассовую лодку и затопить в одно мгновение. Мы шли на двух моторах в километре от берега, ближе нельзя, волнение воды опасно тем, что ты не видишь камни. Пробковый пояс не поможет. Холод парализует мозг. Руки и ноги выключаются примерно через три минуты, от силы через пять.

Мы шли все время под углом к накату, проваливаясь между глыбами воды, десятисильные моторы вытаскивали нас наверх.

Страх освежает чувства, но незаметно я перекрестился, когда вошли в залив, и крикнул Сидорову:

— Не могу понять Марухина! Он боится инспектора больше, чем Белого моря. Это же какой-то экзистенциализм.

Любое слово вызывало смех.

Спасли нас два мотора, если бы один заглох… Зато вода такая синяя! Я вижу комара — отсюда метров за семнадцать!

*

Как легко здесь опуститься. Не хочется вставать, не хочется варить овсянку, чистить задубевшую треску.

Дрова отсырели, дымят. Опухшие пальцы потрескались и не гнутся, глаза слезятся. Ветер гонит рябь по заливу. Морось. Тоска. Озноб. Заранее все представляю и ловлю себя на том, что мне придется сделать это еще раз — наяву. Два раза… Ну уж нет.

— Вставай! — кричу себе, разворошив тепло.

Отбрасываю одеяло. Хватаю ведра и бегу к ручью. С отвращением вижу свое лицо, отраженное в темной воде — сонный, худой, небритый.

Раздуваю огонь, ставлю чайник, спускаюсь к реке, продраиваю сковороду, что-то кричу самому себе, не стыдясь, потому что вокруг ни души.

Пока остывает чай, бреюсь, глядя в темное зеркальце воды на камне.

Улыбаясь, подмигиваю себе, на сегодня отбился от плесени. И уже без озноба умываюсь в холодной реке. О, мои руки… Истерзанные леской пальцы горят, соль разъедает трещины, но в глазах у меня — золотые осины, ведь каждый выбирает сам, на что ему смотреть.

*

(На Сояне)

С холма видны далекие безлюдные озера, но я смотрю на них не дольше, чем заполняется родник. Открытые места усугубляют одиночество.

С полным ведром я возвращаюсь к дому. Когда-то здесь пытались разводить лососей, но что-то не учли.