Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Скрестив ладони, я показываю, что пора идти домой, пока светло.

Осенней ночью тихий стук в окно, охрипший голос:

— Игорь…

Откроешь дверь в сверкающее небо, — тело сжимает холод. Звук буквой «у» летает в темноте.

У-у-у-у-у — это плач, связующий с Луной, и у китов преобладает «у» — бездонный звук океанических глубин.

С чего бы вдруг я написал об этом?

Утром перечитаю. Оставлю или выброшу. Утром приговоренному к смертной казни иногда зачитывают помилование. Всю ночь он превращался в гусеницу, прятался в дырке от гвоздя, мотыльком пролетал сквозь решетку и становился воем с буквой «у» — в бесконечной тоске расстояний.

*

До темноты ловили на Большом пороге. Ничего не поймали. К ночи заморосило. Хотели сократить дорогу, сделали круг и вернулись к реке. Надо было идти по тропе. Кусты, трава — все было мокрое. Ватник на плечах набух. Ноги цеплялись за траву. Я спрятал спички на груди, пустой рюкзак прикрывал мою спину, но рукава набухли по швам. Оставалось пройти шесть километров. Дождь уже хлестал по спине. Под елкой развели костер, но даже елка протекала.

Блеснула молния и я увидел на поляне стог, от костра побежали к нему. С подветренной стороны подрыли сено и забились в норы. Вода подтекала под бок, я стал раздергивать траву, чтобы согреться.

Лежали молча, слушали, как небо падало на землю. В ознобе я вдыхал его тоскливый свежий запах, вспоминая юность и Елену.

Шел дождь, она стояла на перроне в мокром синем платье, и я хотел, чтобы она уехала, мне нужно было потерять ее, чтобы любить всегда. Еще я вспомнил, и сдавило горло — невыразимое, навеянное запахом дождя. В темном сквере перед кинотеатром «Родина» над нами шумели березы. Что-то еще там было, какой-то призрак прошлого с античными колоннами, как отражение домов, которых нет…

Измученные и промокшие, мы курим на крыльце и медлим, не открываем дверь. Стоим и наслаждаемся возможностью войти через минуту. Брат улыбается потрескавшимися губами. Двенадцать километров превратились в метры, и то, что в двух шагах за дверью — тепло, уют, сухая чистая одежда и чайник на плите — доставляет нам больше удовольствия, чем возвращение без этих нескольких минут стояния на холоде.

Какие вкусные! — засохшие баранки и завалявшиеся в рюкзаке фруктовые конфеты «Слива».

Сегодня я обнаружил их, и вот мы наслаждаемся вечерним чаепитием.

Тихий ужин в лучах керосиновой лампы, легкое радостное тело…

— Скоро старость! — весело сказал Марухин и на лету поймал стальную ложку, выскользнувшую из пальцев.

— Пока она летела, я подумал, что придется ее помыть, ну уж нет! От стола до пола — меньше метра. Время падения — о… секунды. Но я ее

поймал! Сколько же мне сейчас? По паспорту или по сообразности движений?

Напившись чая, мы чувствуем приливы сил и спать не хочется, как в юности. Сияния из приоткрытой дверцы дрожат на стенах, на полу. Можно лежать, мечтать и слушать ветер, завывающий над нами, хоралы Баха, соло для печной трубы, многоголосие чердачных песнопений. И чем они тоскливей, тем уютней в доме.

Марухин движется легко, почти неслышно, не помню, чтобы он упал или споткнулся, позовешь — мгновенно просыпается.

Легко несет два рюкзака, не укоряя взглядом. Седые волосы облагородили его лицо. Отзывчивость и деликатность стали тоньше. Однажды я читал ему стихи — капля неба согрелась на лбу, — он молча показал мне руку, покрытую мурашками.

Одни с годами потеряли свою порывистость и стройность, их лица превратились в сморщенные старые грибы, а Марухин набрал.

Думаю, что незаметно для себя он стал подражать своему отражению и в мыслях появилось соответствие внешнему облику.

Раньше он был идейно правильным и осторожным, но похороны старых режиссеров и бедных кинооператоров, крамольные слова у гроба, поминки с неожиданными откровениями — свели его с намеченной дороги на тропу, засыпанную золотыми листьями. Она ведь никуда не уведет, только к реке.

*

Утром идешь и слышишь за спиной стеклянный шаркающий звук. Это трава, прихваченная холодом, уже слегка звенит. Выходим на тропу. Над головой Олега, чуть левее, повис знакомый деревянный мост, построенный саперами, когда освободили Могилев. Повисел и пропал…

Улавливаю звук и подымаю руку. Стоим и слушаем.

— Вертолет?

— Нет, это самолет.

— Жаль, — говорит Марухин, — что мы не видим и не слышим километров за двадцать.

— Зачем?

— Ну как зачем? — спиной смеется брат.

— А комары, Марухин?

— Что комары?

— Оглушительный звон комаров!

— Об этом я не подумал.

— Все наши идеалы существуют благодаря несовершенству зрения и слуха. Ты хочешь, чтобы у тебя в глазах отчетливее проступили кровеносные сосуды?

— Не хочу.

— Гладкая кожа станет пористой, как под увеличительным стеклом.

— Не надо!

Пока мы выявляем на ходу все преимущества несовершенства зрения и слуха, небо затягивают поволоки тонкой мороси.

В тихие пасмурные дни, в тихие пасмурные дни… Ловлю себя на том, что молча повторяю одно и то же и судорожно втягиваю воздух. Волнение слегка сжимает горло. Я подхожу к воде.

*

В тихие пасмурные дни я подходил к воде.