Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Марухин и Олег уже проснулись и жалобно вздыхают перед самоистязанием. В кустах нас поджидает миллион холодных капель, но я кричу:

— Вставайте!

А на пороге — ни души, но это только кажется.

Я чувствую, что кто-то смотрит на меня, зверь или человек, не знаю, но чувствую, что кто-то смотрит и не могу понять, откуда мне передается сигнал тревоги.

Безлюдье обостряет чувства, соединяя нас с далекими кострами Святослава, с печенегами.

— Магическая сила взгляда, передвигающего на столе предметы, предполагает под столом магнит.

Смех на тропе… И ни души вокруг, но кто-то смотрит.

— Ты чувствуешь, мы не одни?

— Еще бы!

А иногда взаправду — ни души, но возникает страх, необъяснимый страх и тишина, молчание какой-то вересковой родины, навеянное свежестью безлюдья. И это память… Ее перерубает звук, — жесткий удар лосося на струе. Круги еще не разошлись — туда уже летит блесна.

*

(Глазами Юрия Марухина)

— Моторка! — голос Игоря.

Быстро подматываю леску. Смотрю налево, где стоял Олег, смотрю направо, где стоял Заборов, — берег пустой.

Делаю шаг от воды, и я — в лесу. Лежу и собираю ртом чернику, уже немного водянистую.

Мотор звенит! Звук распирает небо. В черной лодке несется инспектор Харьковский, от ветра у него жестокое лицо и на груди — бинокль. Я знаю, он меня не видит, но когда он поворачивает голову, я чувствую волнение и мысли странные… Клен — изобретатель вертолета… При чем тут клен? Они здесь не растут. И я смеюсь. И подосиновики рядом — яркие, такие яркие.

Рев удаляется, и только воздух еще звенит в ушах.

Бледный Заборов спрашивает у меня:

— Почему ты смеешься?

— Я подумал о страусах. Природа очень хитрая, все эти звери с мокрыми носами, с тончайшими мембранами в ушах, все птицы так хорошо умеют прятаться, сливаться с листьями, с корой. И вдруг — страус, с головой под крылом. Это же какой-то вывих природы.

— Но если он думает, что спрятался, значит, спрятался. Одни прячутся в лесу, в траве, а страус укрывается в своем сознании.

— Ерунда, — говорит Олег, — он так спит, а чуть что — убегает, иначе бы страусов уже не было.

— Олег, ты скучный реалист.

— А вот когда услышишь «Вихрь», закройся ватником и стой со спиннингом на берегу.

И все хохочут!

*

Вдруг вижу постаревшее лицо с застенчивой улыбкой. Отец идет домой с газетами и хлебом.

Он открывает дверь, и в комнату влетает запах хлеба, опередив отца.

*

Домой вернулись ночью. Заборов и Олег несли рюкзак по очереди. Послед­ние три километра шли как во сне. Трава стояла выше роста, вся белая от инея. Чувство реальности исчезло.

С утра мы проловили весь Большой порог и на обратную дорогу едва хватило сил.

Когда Олег снимал рюкзак, его шатнуло. Он ухватился за меня и засмеялся.

Сходили за водой и затопили печь. Поставили неполный чайник, чтобы закипел быстрее.

Дрова мгновенно разгорелись, и сполохи из приоткрытой дверцы затрепетали на полу, на стенах. Дом ожил!

И вот сидим в тепле на лавке и нету сил подняться, нету сил преодолеть безвольную истому, а за дверью в коридоре лежат четыре семги, их надо засолить, чтобы во сне о них не думать.

Здесь даже чешую на берегу не оставляют… Здесь даже чешуя, забытая на мокром камне, — донос на самого себя.

Надо встать, надо выйти из теплого дома, но все мое измученное тело не соглашается с насилием.

— Встаем?

Смиренная улыбка брата и всхлип Заборова, он смотрит на меня, как будто я веду их на Голгофу.

Выходим на заиндевелое крыльцо — под звезды. Холод сжимает голову. Спускаемся к ручью. На ледяной траве, я чувствую ее коленями, распарываю рыбу, выбрасываю потроха и жабры (выдры съедят), с трудом удерживая на весу тяжелую сверкающую семгу, полощу в ручье. Руки ломает холод, ноющий в локтях. Заборов светит. Втираю соль в чешую, в оранжевые толстые бока, скриплю зубами, — в порезанные леской раны проникает соль, руки горят, споласкиваю нож, бесчувственные пальцы не удерживают мыло, ускользнувшее на дно ручья.

— Я достану! — говорит Заборов и с вытаращенными глазами погружает руку до плеча в холодный кипяток.

— Рука горит!

— Горит?

Олег беззвучно сморщился от смеха. На мокрых валунах блестит Луна, небесный холод колет прямо в мозг. Споласкиваю задубевшую клеенку.

Олег укладывает в полиэтиленовый мешок метровую, облепленную солью рыбу. Пусть постоят в тепле, быстрей просолятся.

Молоки мы сейчас поджарим и съедим, для бодрости.

Какое удовольствие! — вернуться в теплый дом, напиться чая, снять резиновые сапоги и отсыревший свитер, лечь на кровать и слушать, как постреливают в печке еловые дрова.

Обрывки мыслей… Синяя вода… Во сне я вскрикиваю… Красные осины, горнист и барабанщик в алых галстуках, в пилотках и трусах — застыли возле Колизея.

Вытряхиваю их из головы и до утра сознание мое отсутствует, но интересно, есть ли у меня живое прошлое до моего рождения, отмеченного в паспорте? Бессмертие души не после смерти, а до возникновения моей телесной оболочки?