Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Если я был в промежутке живого отсутствия длиною в миллионы лет, я буду и в промежутке № 2, вода и воздух сохранят меня, мой закодированный образ, невидимый, но мало ли невидимых реальностей. Разве мы видим музыку? Разве мы видим запахи цветов и мысли?

Не усложняя призрачную жизнь (особенности нашей памяти), мы сохраняем смутное воспоминание о своем существовании до появления из чрева. И запахи воды напоминают нам о живом отсутствии… Жизнь после смерти — утешение для тех, кто целует крест и ставит свечки. Жизнь до рождения — вот упоительная тайна моего присутствия!

Третий и тридцать третий мне неинтересны, они из чрева матери, меня волнуют первый и второй… Они откуда?

*

Иду песчаной полосой вечернего отлива.

Под ногами она сырая, серая, а впереди блестит.

Мне хочется пойти по золотой блестящей полосе, но между нами — серый промежуток, я не могу его переступить.

Иду по серому песку, а золотой все время впереди, и я иду туда, полуслепой от блеска, и смеюсь, смеюсь бессильным смехом — затянуло!

Магия недосягаемости уже ведет меня, лишь несколько побочных мыслей неясно возникают на ходу и белые зигзаги чайки сопутствуют как ангел здравомыслия.

Иду на блеск, но чувствую, что появился страх и контролирует пределы отрешенности…

Я сел на камень, закурил и стал смотреть в другую сторону. В глазах еще сверкала золотая полоса, заманивая в бесконечность.

В тоскливой тишине пустого берега я нехотя поднялся и пошел к причалу, где живут биологи.

Хотелось есть и голод становился все острее. Желание дойти до пристани и возвратиться с теплым белым хлебом — стало целью, но уже доступной. Сосредоточившись на ней, я обманул недосягаемость…

Перехитрил ее обычной целью и снова стал счастливым рыболовом.

Во вторник и в четверг сюда приходит катер из Чупы и я боялся опоздать.

*

— Как интересно ты сказал…

— Что я сказал?

— Движения не исчезают.

— Ни одного! Я накопил их миллионы — с детства, когда махал удилищем и наклонялся под свисающими ветками. Сегодня я — миллионер движений. Они — мой золотой запас, мой тайный капитал. Они спасут меня от жалкой участи смешного старика, не попадающего в рукава руками, не чувствующего на подбородке крошку от печенья, пожалуй, это стоит записать, до вечера забуду.

Их тайна в том, что их пронизывали чувства — восторг, азарт. Только они не исчезают.

Марухин говорит:

— Олег, возьми ведро и с чувством принеси воды!

— А ты с восторгом подмети полы!

Выходим на тропу и продираемся сквозь сухостойный ельник. Естественная иглотерапия…

Олег отводит ветку и открывает впереди реку. Марухин на ходу срезает под­осиновик.

— Движения не исчезают!

*

Вечером я отошел от дома налегке — набрать на ужин подосиновиков и оказался перед незнакомым озером. Меня насторожила тишина. До этого я слышал шум порога, но грибы заманивают…

Вечер был тихий, серый, затаенный, и я не знал, где солнце. Пошел назад к реке и не нашел реку. Вернулся к озеру, но озеро исчезло. Я заблудился!

До темноты остался час, не больше, и жутковатый холодок проник в меня, на севере можно идти неделю и никуда не выйдешь. Ни людей, ни огней, только мои следы.

Только мои следы… А это значит, что корни срезанных грибов — мои следы! По ним я раскручу обратную дорогу.

По ним я раскручу… И никогда я так не радовался боровикам и подосиновикам, как срезанным корням!

В темнеющем лесу я вскрикивал, увидев почерневший корень, а вот и белый, хорошо заметный, и снова темно-фиолетовый… Слух, обостренный страхом, уловил далекий шум порога. Я раскрутил свои круги и наконец увидел сквозь кусты реку, но сразу не узнал ее.

Я вышел к Малому порогу. Вот куда завернуло меня! Километров на пять. Лес водит человека, и грибники не замечают, что идут по кругу, повторяя незаметно для себя движения планет и звезд. К тому же правая нога сильнее левой, и нас заносит влево, против хода циферблатных стрелок.

Я вышел на тропу, петляющую вдоль реки, тропа дорогу знает! И впереди — окно, сияние окна. И теплый дом.

Марухин говорит: — А вот и ты! — отодвигая в угол собранный рюкзак. И младший брат уже надел резиновые сапоги. И на столе, как в детстве, — керосиновая лампа…

— Ну и страху же я натерпелся!

— А мы? — сказал Олег.

*

На Сояне и на Мегре всего важнее слух. Пока увидишь, десять раз услышишь.

Марухин поворачивает голову и смотрит на меня. Летит Ан-2, и я рукой показываю в небо. Волнение и зеркало воды преобразует колебания и к вечеру, когда я устаю, во мне играет музыка, я слышу голоса детдомовского хора на улице Селянской в Могилеве.

Аберрация… Причуды внутреннего слуха и совесть памяти.

В словах «Церера», «цензор» Брут после убийства слышал: — Цезарь, Цезарь… Ведь совесть есть у всех. И у преступников есть совесть.

Игрок «Луна» сказал мне в академии, так называли биллиардную ЦПКиО:

— Никто из них свое не прожил, непойманные все равно свое не прожили.

— Стоять! — крик за спиной, и сердце обрывается ведром в колодец.

Да это же сосед: «Стоять! Сидеть!» — командует своей собаке. А сердце полетело вниз… Ну их всех к черту!

Марухин чувствует меня затылком и поворачивает голову.