Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Иду по белой шаркающей траве, достаю из тайника широкую, как доска, семгу, отрезаю толстое звено, любуясь ярко-красным цветом; серебряная чешуя под солнцем отливает синевой, слышу в небе гусей.

Прощаются или кричат, подбадривая себя в полете.

Возвращаюсь в теплый дом. Эмалированная миска, полная блинов, стоит, накрытая тарелкой, похлебка сварилась и доходит, млеет. На столе — оранжевое чудо малосольной икры и семга со слезой.

В юности я голодал, особенно тоскливо было в праздники, когда я жил совсем один, лежал неподвижно, чтобы не тратить силы. Пил из крана воду. А празд­ники у нас бывают долгие, но ничему они меня не научили. Мой тайник только возле куста, прикрытый старой жестью от дождя.

*

(На Керети)

— Летят! — сказал Олег, прищурившись от солнца, и считает:

— Семнадцать, девятнадцать…

Весной все стаи четные, а осенью как повезет.

Стада гусей уже летят над Кавикандой.

С инспектором Петром Рязанцевым мы идем в километре от берега, ближе нельзя, волна скрывает камни.

Завтра он улетит в Мезень. Коварная по замыслу, но благородная по сути стратегия рыбоохраны — обмен инспекторами.

Здесь все свои, а на Кулое и на Сояне ты ничем никому не обязан. Нескио вос!*

Харьковский прилетит в Чупу, а Тишин — на Мегру. Там он узнает, что такое хлеб, которым забивают гвозди.

Береговой туман скрывает вход в залив, но Сидоров пустил ракету и держит за зеленый хвост.

— Давно вы здесь?

— Недавно.

А рука холодная…

Переезжаем с Керети на Умбу. Закрыли дом, и я почувствовал, как воздух соединился там, где мы стояли.

И не было того, что было.

*

Плывем на МРБ по зеркалу вселенной! Такой сегодня день…

С лукавым изумлением Марухин изучает самодельный спиннинг щеголеватого биолога из ЛГУ.

Наверно, все мы связаны одушевленной связью с неодушевленными предметами, которые в нас не нуждаются.

И наши отражения в реке не видят нас. Поэтому я ничего не собираю. Старинные барометры и табакерки с монограммами не вызывают у меня азарта грибника и рыболова. Не собираю ничего, только видения, когда им некуда деваться…

*

Выходим на тропу. Брат впереди — с тяжелым рюкзаком, а я иду за ним и весело читаю:

Мой младший брат меня сильнее,

мой младший брат меня умнее,

мой младший брат меня добрее,

решительнее и храбрее!

Я и не знал (мелькает на ходу), что это — радость побежденного…

Такого чувства нет у людей, но в детстве надо мной висели идеалы: все люди — братья. Человек человеку — товарищ и брат.

Не соответствуя действительности, они висели на домах, призывы из подсобных помещений ЖЭКа.

И радость побежденного в подсобке моего сознания случайно оказалась рядом с ними. Ловлю себя на том, что слишком долго шел без рюкзака, не соответствуя небесному призыву:

— Все люди — братья.

— О! — говорит Олег, освобождаясь от тяжелой ноши, — понесем на палке.

Осталось обойти болото, подняться на пологий холм и травяной дорогой выйти к дому. Замечу, что идущие домой с тяжелым рюкзаком, с мечтой о кружке чая и сухой одежде, идущие на свет окна — счастливее сидящих за столом… И в доме я иду к нему… Такое раздвоение мне помогает не привыкнуть к удовольствиям уюта. Бронхи мои курлычут, плечи затекли, рот пересох, и в доме я не расстаюсь с мечтой о доме.

Мозг человека и его тончайшие возможности — не что иное, как производитель счастья, использовать его…

— Проснись! Ты засыпаешь за столом.

— Ну, извини.

— За что?

Блаженство после изнурения. Прозрачная вода. Песок на дне и облака с пунк­тирами гусей…

*

(Филологическое отступление во время хода семги)

15 сентября семга вошла в Кулой и по Кулою — в Сояну. В поселке раскупили соль…

Глаза блестят. Удары на реке слышны с крыльца Нечаева, но их не замечают. И мы вовлечены в молчание, как дипломаты на большом приеме, когда они за сутки до войны толкуют о погоде, об устрицах, о Пикассо.

— А Робинзон не называет соль, перечисляя все, что перевез на берег.

Мушкеты, ружья, порох, ром, сухари, одежда, пилы, топоры…

Но соли в этом списке нет.

И со своей собакой он не разговаривает. Никак ее не называет. Единственное существо, с которым можно было разговаривать, пока не появился Пятница.

Звонкий удар внизу — напротив лодок. Никто не поворачивает голову.

— Огнем не дорожит, как будто у него в кармане спички.

И удочку он сделал без крючка. О, Даниэль Дефо!

И доски вырубает топором, имея пилы.

И никого не вспомнил, засыпая…

Я повторяю «Тишина» и загибаю пальцы.

Ну, ничего, заморосят дожди, потянет холодом из форточки…

Я заварю на кухне крепкий чай, устроюсь возле лампы на диване и с наслаждением перечитаю «Робинзона»!

От магазина к нам идет Марухин. В огромной сумке — хлеб, но вены вздулись на руке… Добыл с десяток килограммов соли!

*

Большие редкие хлопья снега падают медленно, как во сне, и все знакомое становится вдруг незнакомым, непонятным, словно ты не знаешь, что это — камень, а это — дерево. И рядом с тобой — человек, которого ты видишь, как впервые, забыв, что каждый день ты разговариваешь с ним и ходишь по тропе.

Блесна летит сквозь падающий снег, и приглушенность, возникающая под висящей тучей, усугубляет чувство нереальности.

— Очень низко прошла…

— Просто накрыла нас!