Золотая чаша

– Так-то оно так, но теперь вы все же меня покидаете. Вы умываете руки, – продолжал князь. – Но это так легко не пройдет; я не позволю вам меня бросить. – И он снова обвел взглядом красивую комнату, которую она называла своим последним прибежищем, местом отдохновения уставшей от мира четы, где ищет она покоя вместе со своим «Бобом». – Я буду помнить про этот уголок. Что бы вы там ни говорили, вы мне еще понадобитесь. Знаете ли, – торжественно объявил князь, – я вас ни на кого не променяю.

– Если вы боитесь, – а это, конечно, неправда, – зачем и меня стараетесь напугать? – спросила она, помолчав.

Он тоже помолчал с минуту, затем ответил вопросом на вопрос:

– Вы сказали, вам «нравилась» эта затея – сделать возможной мою помолвку. Я неизменно преклоняюсь перед вами за то, что вы ее осуществили, это прекрасно и незабываемо. Но еще больше – удивительно и загадочно. Почему, милая, чудная, почему вам это так нравилось?

– Даже не знаю, как отнестись к вашему вопросу, – ответила она. – Если вы до сих пор не поняли этого сами, что могут значить любые мои слова? Да разве же вы не чувствуете, – прибавила она, видя, что он безмолвствует, – разве не сознаете каждую минуту, какое совершенное существо вам досталось, моими трудами?

– Каждую минуту сознаю с благодарностью. Но в этом-то и суть моего вопроса. Вы не только ради меня трудились, но и ради нее тоже. Вы решили ее судьбу, не только и столько мою. Вы цените ее так высоко, как вообще женщина может ценить другую женщину, и при этом, по вашим же собственным словам, вам было приятно способствовать тому, что связано с большим риском для нее.

Пока он говорил, она не отрывала от него взгляда, и в конце концов повторила свои прежние слова:

– Вы стараетесь меня напугать?

– Ах, что за глупость – это было бы слишком вульгарно. Очевидно, вы не понимаете ни моих благих намерений, ни моего смирения. Я до ужаса смиренен, – заявил молодой человек, – я чувствую это сегодня весь день, с тех пор, как все приготовления пришли к окончательному завершению. А вы упорно не принимаете меня всерьез.

Она по-прежнему пристально смотрела ему в лицо, как будто он в самом деле слегка ее встревожил.

– Ах вы, древние, глубокомысленные итальянцы!

– Вот-вот, – живо откликнулся он, – этого я от вас и добивался. Теперь вы настроились более ответственно.

– Да уж, – подхватила она, – если вы «смиренны», то, должно быть, очень опасны. – Она помолчала; князь только улыбался. Потом сказала: – Я совершенно не намерена терять вас из виду. Но если бы даже это и случилось, по-моему, это было бы правильно.

– Благодарю вас, я только того и добивался. Все-таки я уверен, что с вами мне легче будет понять. Это единственное, чего мне не хватает. Я считаю себя человеком, замечательным во всех отношениях, кроме одного – я тупой. Я могу сделать практически все, что понимаю. Но сначала я должен понять. – И далее он пояснил: – Я нисколько не возражаю против того, чтобы мне объясняли и показывали. На самом деле, это мне даже нравится. Потому-то мне так необходимы и всегда будут необходимы ваши глаза. Вашими глазами я хочу смотреть, пусть даже с риском, что они покажут мне такое, что мне не понравится. Ведь тогда, – закончил он свою речь, – я буду знать. А то, что знаешь, не страшно.

Миссис Ассингем, очень может быть, только и ждала – к чему он в конце концов придет, но заговорила она несколько нетерпеливо:

– О чем это вы толкуете?

Но он ответил не моргнув глазом:

– О том, что я честно и откровенно боюсь в один прекрасный день «промахнуться», сделать что-нибудь не то, даже не зная об этом. Именно в этом я всегда буду рассчитывать на вас – вы будете мне говорить, на каком я свете. Нет-нет, у вас, англичан, на этот счет какое-то чутье. А у нас нет. А если и есть, то не такое, как у вас. А потому… – Но с него было уже довольно, и он просто улыбнулся. – Ecco tutto![4]

Не приходится скрывать, что князь пустил в ход все свое обаяние, но ведь он и всегда ей нравился.

– Было бы очень интересно, – заметила она через минуту, – отыскать такое чутье, которым вы не обладаете.

Князь тут же привел пример, не сходя с места:

– Нравственное чутье, дорогая миссис Ассингем. Опять-таки в том виде, как вы его себе представляете. Я, разумеется, не лишен чего-то такого, что у нас, в милом дряхлом провинциальном Риме, успешно сходит за мораль. Но она так же непохожа на вашу, как винтовая каменная лестница, полуразрушенная к тому же, в каком-нибудь замке эпохи Кватроченто[5]– на скоростной лифт в одном из пятнадцатиэтажных небоскребов мистера Вервера. Ваше нравственное чувство приводится в действие паровой машиной и мгновенно поднимает вас ввысь, словно ракета. А наша лесенка – трудная, крутая, неосвещенная, и стольких не хватает на ней ступенек, что почти в любой ситуации гораздо проще бывает повернуть назад и тихонечко спуститься обратно.

– Рассчитывая, – улыбнулась миссис Ассингем, – подняться наверх каким-нибудь другим способом?

– Да-а… или вовсе не подниматься. Впрочем, – прибавил он, – об этом я предупреждал вас с самого начала.