Золотая долина

Лето прошло, наступила осень, а мама все никак не могла оправиться от произошедшего. Сильно постарела и осунулась, волосы на висках засеребрились. Она перебралась в комнату на первом этаже и теперь по несколько дней подряд могла лежать и плакать, даже не выходя к очагу поесть. Отец в такие дни приносил ей еду в постель и долго молча сидел рядом, гладя по голове.

Младший брат, Вайд, несмотря ни на что, родился довольно крепким, но от его крика мама тоже начинала плакать, съёжившись и сжав голову руками, и Аяне было мучительно больно и страшно смотреть на это.

Иногда случались хорошие дни, и тогда мама на рассвете спускалась в купальню, расчёсывала и мыла свои длинные гладкие волосы. Потом она приходила к летнему очагу и помогала готовить тётке Соле или Маре, которая с мужем и ребёнком переселилась в их двор пару лет назад. Мама садилась за шитьё или вышивку в мастерской, иногда даже смеялась вместе со всеми, но очень быстро уставала – у неё начинала болеть голова. Тогда она спускалась в свою комнату, глухо закрывала окно ставнями и плакала, отвернувшись к стене.

Мара говорила, что была маленькой, когда её мама родила братика и тоже затосковала, да так, что однажды в начале зимы ушла из дому к реке в одной рубашке; её нашли по следам, которые она оставляла на снегу босыми ногами. Но было слишком поздно, – речные духи уже забрали её душу. Она так и не сказала больше ни слова, к вечеру начала кашлять, а лекарства, которые ей пытались влить в рот, выплёвывала. Через день у неё начался жар, а через четыре она ушла в страну духов. Маленького брата выкормила тётя, а Мара почти не помнила маминого лица. Она помнила только тёплые и нежные полные руки, а ещё пелену пепельных волос, которая отгораживала её от всего остального мира, когда мама наклонялась её обнять.

Все, включая отца, боялись, что мама тоже вот так однажды уйдёт к реке, поэтому к ней постоянно заходили женщины из ближайших дворов, когда не заняты были летней работой. А ещё на своей маленькой повозке приезжала олем Ати и пыталась тихими и ласковыми словами прогнать тот туман из головы мамы, который постоянно слезами выливался из её глаз. Ати пела ей нежные песни и говорила о том, как маму любят, как много она умеет делать и сколько всего она может передать своим детям, и мама на время будто оживала. Но олем не могла приезжать часто – она была очень стара, и, кроме мамы, ездила во дворы других людей. Тех, кто потерял своих детей, лишился родителей, кто внезапно заболел или в чью голову духи принесли черные, тоскливые мысли.

Аяна тоже хотела бы научиться подбирать такие тихие, нежные слова, чтобы мама перестала плакать. Она постучала в дверь маминой комнаты, и, не услышав ответа, слегка надавила ладонью на крашеные доски.

Мама проснулась давно, но лежала на смятой постели, глядя в стену. Аяна тихо подошла и присела на край кровати.

– Мы едем сегодня на поле. Роса стала совсем холодной. Если опоздать, власка сгниёт. – Аяна помолчала, ожидая ответа, но его не было. – Помнишь, ты мне рассказывала: недолежит, руки расцарапает, перележит – в гниль превратится…

Мама вдруг рывком села и притянула её к себе, так же, как с утра сама Аяна подхватила сонного Шоша.

– Айи, какая же ты у меня уже взрослая. Ты такая умница, такая красавица! Прости меня… прости! – Из её глаз хлынули слёзы. – Я просто не могу! Прости меня!

Аяна разрыдалась, обнимая маму. Она не знала, как помочь, что сказать, что сделать. Горечь застилала глаза, белая-белая птица над морем надрывно кричала, терзая сердце. Слёзы текли, а внутри, где-то в груди, билось то, что невозможно было выразить словами.

Они сидели так какое-то время, потом мамины руки обмякли. Она отстранилась и опустила голову.

– Мама, ты поела? – Аяна вытерла мокрые щёки, скользнула взглядом по маминым рукам, по голубым венам, отчётливо видимым под бледной нежной кожей. – Тебе принести каши? Лепёшку? Может быть, ты хочешь чего-нибудь?

– Не надо. Я сама схожу к очагу. – Голос был тусклый и блёклый, как утро в середине предзимья.

Дверь бесшумно приоткрылась, и в комнату неторопливо вошёл Шош. Подёргивая пушистым кончиком хвоста, он подошёл к ногам Аяны и потёрся об них. Потом примерился, в один ловкий и мощный прыжок вскочил на мамины колени, устроился там поудобнее и принялся вылизывать свой пышный меховой воротник. Кончики длинных прядок застревали у него во рту, и он дёргал головой в сторону и высовывал язык, пытаясь избавиться от них.

– Иди. Сейчас Мара принесёт ребёнка. Потом Сола придёт ко мне, – сказала мама напряжённо, глядя в пол.

Шош, наоборот, поднял голову и не мигая смотрел в глаза Аяне, а замусоленная прядка шерсти так и осталась у него во рту.

Аяна на мгновение прижалась лицом к плечу мамы и почувствовала мягкое тепло её тела и запах кошачьего корня и «лисьего коготка», которыми маму постоянно поили олем Нети и Сола. От волос и рубашки неуловимо пахло купресой, которую мама, как и Аяна, очень любила. Нэни, зная это, добавляла её мелкие иголочки и измельчённые ягоды во все снадобья и притирания, и даже в мыло, которым стирали одежду.